Она захлопала в ладоши:
— Николас — самый замечательный из всех вас. Мы пойдем в кино.
— А что показывают?
— «Покойного Матью Паскаля».[27]
— Вот как! Вы про него знаете? — спросил я рассеянно.
— Нет, совершенно не знаю. Кто это такой?
— Человек, который умер и не умер.
— Ну и хорошо, что не умер совсем, — сказала Саломея. — Сходим на него.
Вторник
Вчера я ходил проведать Нондаса. Он читал Клоделя.[28]Я спросил:
— Ты тоже из компании?
Он посмотрел на меня как на что-то странное. Я снова спросил:
— Ты тоже считаешь, что мы слишком разобщены и что нам нужно обрести связь?
Он снова посмотрел на меня удивленно, словно с неба свалился, и сказал почти строго:
— Связи нас лишает то обстоятельство, что в этой стране отсутствует ощущение греха. Как нам при этом преуспеть? Только это ощущение и возвышает человека, позволяя ему превзойти самого себя.
Неожиданно он спросил:
— Ты ходишь в публичный дом?
— Ходил всего два раза, — ответил я. — Первый раз — после окончания гимназии, второй — значительно позже, из солидарности, чтобы не оставлять друга одного. К сожалению, должен признать, что в этих вопросах я вовсе не отличаюсь безразличием.
— А я хожу регулярно, — сказал он. — Минута наслаждения, после которой все оставшиеся дни пытаюсь искупить грех… Какая Голгофа!
— Почему ты не женишься? — спросил я.
— Мне слишком трудно жить, обеспечив себя одной женщиной: жизнь моя не имела бы стимула.
— Тогда заведи любовницу.
— Это было бы невыносимо, — запротестовал он. — То же самое: постоянное распутство свело бы меня с ума. Кроме того, мне не по душе общественные скандалы.
— Ты хочешь сказать, что любовница не оставляла бы тебе времени для искупления?
— Возможно, именно это.
Наступило молчание, которое он же затем нарушил:
— Видишь ли, ценность религии состоит в том, чтобы не оставлять человека в покое.
— А я думал, что она способна обеспечить нам спокойствие.
— Не думаю, что можно завидовать моему спокойствию… Ты читал Паскаля?
— Читал.
— Ну, и как?
— Не знаю. Как-то у меня возникла мысль, что и без Бога Авраамова столь пылкое сердце пылало бы тем же огнем.
— Глупости! — заметил он со вздохом. — Христианство открыло человечеству смысл страдания. Я имею в виду смиренное христианство, а не то, во что мы его превратили.
— Как раз то, о чем ты говоришь, и вызывает у меня затруднения. Мне кажется, что смысл страдания не может быть чьей-то личной монополией.
— Чьей-то личной! — воскликнул он, словно желая защитить меня. — Так ты говоришь о церкви?!
— Церковь я уважаю и прошу не навязывать мне обсуждения этих вопросов, — ответил я. — Однако я решительно против той страшной разделяющей стены, на которой начертано: внутри люди страдают и очеловечиваются, а снаружи — страдают и воют или вопят, словно собаки или кошки. Ты читал Фукидида? Помнишь афинян в сицилийских каменоломнях? Эти люди знали наизусть Еврипида: были ли они животными, когда страдали? Или они были животными в большей степени, чем какой-нибудь дрянной профессор философского факультета, родившийся после Христа?
— Ты слишком уклонился от темы, — сказал он, словно защищая меня.
— Может быть, и уклонился, однако объясни, пожалуйста, почему во время пребывания на чужбине, находясь в комнате, куда не проникал солнечный луч, совсем окоченев от холода, я брал «Илиаду», читал VI песнь и верил, что это помогает. Не все, то есть не декорации и красота стиха, но эта теплота, эта горькая теплота отношения к судьбе человеческой, это ощущение человечности, которое испытывает каждый, не будучи в силах определить ее, и тем не менее чувствует ее настолько своей в душе того незнакомца, которого мы называем Гомером. Так почему же, скажи пожалуйста, этот Гомер не имеет права войти даже в ад, почему вы заставляете его блуждать у лимба, обладая только страданием, но не надеждой,[29]без причастности, о которой мы только что говорили, хотя всем этим обладает вышеупомянутое ничтожество? Вот мой вопрос.
Я разошелся. А он ответил с еще большим огорчением:
— Видать, тебе хорошо запомнились наши школьные книжки. А я не могу прикасаться к ним. На вопрос же твой отвечу, что, когда Гектор занимался любовью с Андромахой, у него не было моих проблем.
Я не ответил, и он сказал с блаженной улыбкой:
— Впрочем, видать, на тебя повлияла Саломея. Я слышал, ты часто видишься с ней. Опасная женщина. Не желает признавать никаких преград: amorale.[30]Вот видишь, до чего мы дошли: слово это на греческий не переводимо и, стало быть, нам ни к чему. Смысл его чужд нашему сознанию. Возвращаясь снова к твоей прекрасной компании, я советовал бы Саломее позаботиться прежде всего о составлении некоего общего словаря, чтобы, по крайней мере, мы, семеро, могли понимать, что именно говорим друг другу.
Улыбка его стала лукавой. Он потрепал меня по плечу. А затем, словно повинуясь какому-то внутреннему звонку, вдруг сказал, что должен уйти. Думаю, это был один из дней, когда он посещал публичный дом.
