На Синтагме, у центра союзного блока партий, собралась толпа. Солдаты с ружьями наизготовку, пожарники, готовые пустить в ход насосы, красноречие и глупости, берущие за горло. Какой-то коротышка кричал с балкона: «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны…». Николас взял меня под руку и сказал:
— «Отдал приказ тут такой Крутаг, бывший царем бургаров…».[22]
Подчеркивание «т» у него получалось смешно. Несколько человек позади зашикали на нас: «тссссс!». Мы ушли и присели у Захаратоса. Поначалу мы молчали. Николас уставился на свой стакан с водой, а затем вдруг сказал:
— Le silence éternel de ces espaces infinis m’effraie…[23]
Он засмеялся. Никогда не знаешь, какой смысл сокрыт в его смехе, который, тем не менее, всегда мягкий и чистый.
— Я думал об этом, — продолжал он, — когда выступал тот, на балконе, и чувствовал, что в насосах пребывает молчаливая вода, которая может прийти в возбуждение и быть выброшена на нас потопом вследствие некоей роковой неуравновешенности.
— Нашим политикам следовало бы хранить молчание в течение олимпиады после постигшей нацию катастрофы, — сказал я.
— Нация — неизвестный солдат: такой вывод нужно сделать, если вдуматься в то, что говорил человек на балконе, — ответил он, помолчал, а потом вдруг спросил уже совсем другим тоном: — Помнишь?
Я попытался вспомнить. Он вытащил из кармана скомканный газетный листок, положил на стол, распрямил ладонью и быстро прочел:
— «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны: Любовь — Волнение — Тревога — Приключение — Богатство — Салоны — Dancing — Интриги — Муки — Развлечение — Роскошь — Трагедия — Боль — Слезы — Дворцы — Моды — Неделя наслаждения — Кинотеатр „Splendid“».
Мы прошлись еще немного. Прощаясь, он сказал:
— Этот клочок я преподнесу Саломее в качестве проекта устава дружеской компании.
— Какой еще компании?
— Неужели ты не знаешь?! Госпожа Саломея считает, что мы слишком разобщены и должны обрести связь.
— А ты что думаешь? — спросил я, засмеявшись.
— Что я думаю? Это математическая задача. Постановку вопроса я нашел, теперь пытаюсь найти решение. Постановка же вопроса следующая…
Он снова пошарил в кармане, вытащил лист бумаги, стал под уличным фонарем и прочел:
— Должны обрести связь: «les êtres étendus qui sentent, les êtres étendus qui sentent et qui pensent, les êtres pensants qui n’ont point d’étendue, ceux qui se pénétrent, ceux qui ne se pénétrent pas…»[24]
— Это еще что такое? — спросил я.
— «Микромегас», — ответил он и пожелал мне спокойной ночи.
Воскресенье, вечер
В соответствии с ее запиской, я ожидал ее на остановке Агиу Лука. Мы поднялись к Галаци[25]и направились к Прекрасной Церкви.[26]Мне нравится ее походка, хотя язык, на котором она говорит, мне еще неизвестен. Иногда она хватается за какую-нибудь из моих фраз, делает несколько гимнастических упражнений и останавливается в трех шагах от меня, я бы сказал, захваченная врасплох и гордая. Иногда меня удивляет, что она помнит мои совершенно незначительные слова, сказанные ей.
— Японское изящество Аттики… — говорил я ей.
— Я была уверена, что наша прогулка Вам понравится. Я была перед Вами в долгу за тот глупый вечер.
— Тем не менее, он меня поразвлек.
— И Мариго?
— А! Г-жа Сфинга!
Она засмеялась:
— У нее есть и положительные качества. Она, хоть и работает, но согласилась позировать для Эдипа. В Афинах очень трудно найти хорошую натурщицу: люди обнажаются с таким трудом. Порой кажется, будто петля каждой пуговицы закрыта на ключ, который утерян. Когда я вижу, как они хмурятся, мне всякий раз кажется, будто они ищут потерянные ключи, а ключей этих так много…
— А г-жа Сфинга ключей не теряет?
— Нет, она позировала обнаженной в Германии.
Мы вошли в небольшую византийскую церковь. Глаза на фресках были выдолблены, лица повреждены. Словно головы мертвых. Вокруг снаружи — лачуги и убогие домишки. Голуби со взъерошенными перьями, цесарки и индюки, коза, шерсть которой напоминала черный жилет.
— Равнодушное население, — тихо сказал я.
Саломея указала мне на парня, который курил и картинно стряхивал мизинцем пепел с сигареты с таким расчетом, чтобы продемонстрировать кольцо беседовавшей с ним размалеванной пышнотелой девице. Затем она спросила:
— А это население не равнодушное? По крайней мере, для меня они исчерпаны.
— Я не представлял себе Вас такой, — сказал я.
— А я вовсе не такая. Просто предпочитаю эту вот козу тому красавчику с большим кольцом на пальце.
Она подошла к животному и стала гладить его. Руки ее на черной шерсти казались эмалевыми.
Когда мы возвращались, уже стемнело. Он принялась рассказывать о своей жизни — о том о сем: в Румынии, несколько лет во Франции, здесь. Вдруг она резко прервала свой рассказ:
— Вы и вправду пытаетесь выразить свое переживание?
Я смутился.
— Мне кажется, да, — ответил я.
Она остановилась, задумалась.
— Трудно. Очень трудно. Как это Вы выразились когда-то? Бесстыдно. Да, мне кажется, большее бесстыдство обнажать собственное переживание, чем собственное тело.
Затем тон ее голоса изменился снова:
— Вы тоже придете в четверг?
— Я? А кто еще?
Она продекламировала:
— Николас, Нондас, Калликлис, Сфинга, Лала, Саломея. Основание дружеской компании. Разве Николас Вам не сказал?
— Ах, да, «Микромегас», — ответил я. — Он говорил о проблеме обретения связи.
