При взгляде с Ликабетта Акрополь напоминает корабль, стоящий на якоре… готовый к отплытию. Когда Стратис поднимается на Акрополь вместе со своей возлюбленной, скала Акрополя плывет в воздухе, становясь огромной галерой, идущей под всеми парусами, а когда он ждет там свою возлюбленную, но ее нет, он рыщет по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Корабль для морского народа, каким были древние греки и каким стали новогреки, субстанция почти одушевленная, более того — неумирающая, бессмертная. Этот образ, начиная с «кораблей чернобоких» Гомера проходит через всю античную и византийскую литературу и зачастую в «бурном море». Сущность человеческая есть странствие. Сеферис странствует, плывя по какому-то странному городу. И даже комната Саломеи у Фонаря Диогена — порт, где «мебель напоминает лодки, готовые отдать швартовые». Есть и другие корабли: разбитый автобус, «больной», как все Афины в целом, как Стратис, напоминающий «тот ужасный корабль, который повстречался Артуру Гордону Пиму».
«Мы — толпа на шхуне, которая странствует много лет со спущенными парусами. Нас мучит голод. Одни из нас утратили рассудок, другие убивают себя сами, некоторые возвращаются к состоянию моллюска. Время от времени кто-нибудь из нас взбирается на мачту, и нам кажется, будто он кричит оттуда о прекрасных берегах — о неведомых странах. Мы видим их. Тогда он спускается опять к нам и становится единственным, кто утверждает, что нет ничего, кроме скалы, мрамора, и соленой воды. Тогда мы в гневе бросаем его в море».
«Вот для чего рождается человек… Для кораблей, которые уходят под воду, для кораблей, которые сгорают…»
Но если корабль и Акрополь и мир человеческий, то Акрополь — тоже мир человеческий. У Сефериса это, действительно, так. Его люди — мраморные статуи и рельефы, оживающие или становящиеся грудой осколков. И сам Акрополь в целом может быть вместилищем времени, «которое, казалось, неподвижно взирало на него из крепости, смежив веки мраморов, словно из глубины некоего безмятежного моря», то «вдруг взрывается и обращает Акрополь в обломки». Люди могут быть и живой природой — растениями. Но не на Акрополе: «на Акрополе нет деревьев, нет плодов, — только мраморы и человеческие тела».
У корабля есть своя стихия. Это море. Это стихия Сефериса.[188]Его трагичность в том, что он оторван от моря. Когда он пребывает вдали от моря, он «болен Афинами». Окружающий его мир становится призрачным. Все представляется утонувшим, погруженным в глубину моря.
«…Все мы были затонувшим кораблем, жизнь которого под водой все еще оказывает влияние на поверхность моря над ним… Пережитое разумом и телом каждого из нас в течение дня должно подняться к поверхности пеной, словно пузыри воздуха от скафандра».
Все пребывает в сумраке, а лунный свет, придающий всему жизнь (потому что он — свет), только усиливает ощущение жизни нереальной (потому что он — лунный, а не солнечный).
«В полдень солнце точило свои зубы о раскаленные мраморы, которые искрились бесконечно малыми вспышками песка, не оставаясь на месте и не исчезая. В одном содрогании явилось внезапное волшебство, ослеплявшее меня в детском моем море, когда все — дома, лодки, берега и острова — казалось подвешенным на шелковой нити, готовой оборваться и во мгновение ока погрузить все в Эреб».
«Свет того, первого полдня поразил его разум и оставил его израненным в мягких ощущениях ночи».
Оставаться в ярких солнечных лучах было трудно: мир детского моря угас. Все вокруг казалось мраморными статуями, видимыми сквозь волны морские, призраками. Персонажи Сефериса — «персонажи» в собственном смысле слова: от латинского persona, производного от греческого pros-opon, буквально «пред-личие», т. е. «личина», «маска». Они носят имена, которые суть наименования: Саломея/Бильо, Мариго/Сфинга, Хлепурас (болезненная бледность Афин и Греции Сефериса), Сосунок, Лала (так назвала ее Саломея, и поэтому мы верим, что это — имя), инициалы имен тех, кто остался во Франции, контрастность их черт просматривается в зависимости от перемены света (солнце, луна, электричество) и тени, они — сигилларии.
Во время первого своего возвращения в Афины Сеферис пытался оживить эти призраки. Он, действительно, жил trattando l’ombre come cosa salda. Его поэзия, ero «идеологическая фантасмагория или фантасмагорическая идеология» была этим trattando.
«Для поэта весь вопрос заключается в том, чтобы использовать окружающие его призраки, как осязаемые тела».
Олег Цыбенко,
Афины, 2001 г.
