Впрочем, гордым завоевателям, перед которыми, казалось, вот-вот падет и Лондон, и весь остальной мир, не пришлось изведать сладость победы. Голоса кубистов, вортицистов, имажистов и иже с ними потонули в грохоте артиллерийских залпов Первой мировой войны. Я выбрался из своего укрытия и, вспомнив кое-что из написанного, осмелился положить свои скромные труды рядом с твоими — сильными, тонкими, прекрасными вещами.
Сейчас, сравнивая, я вижу, что «Солдат всегда солдат» так и остался для меня заветным яйцом какой-то неведомой природы, залетной птицей, последним из могикан. Написан он давно — так давно, что едва ли я задену чье-то самолюбие, если коротко задержусь на этой старой книге. Не вижу ничего зазорного в том, если, сняв с полки одну из своих книг десятилетней давности, автор вдруг восклицает: «Господи, неужели это я мог когда-то так здорово писать?» Не вижу потому, что за этим невинным приступом самолюбования скрывается вечное сомнение в своей способности писать хорошо, да и потом, кто ж позавидует славе потухшего вулкана и станет упрекать его за то, что тот тешит свое тщеславие?
Как бы там ни было, недавно мне пришлось заново перечитать эту книгу, — я переводил ее на французский, — и, естественно, перевод потребовал от меня куда более дотошного и въедливого анализа, чем когда просто перечитываешь роман. Так вот, признаюсь, я изумился, обнаружив, какую бездну труда вложил я в организацию материала, какое хитросплетенье ссылок и перекрестных цитат я туда ввел. Впрочем, что удивляться — хотя роман я закончил относительно быстро, вынашивал я его лет десять. Дело в том, что это реальная история, я услышал ее от самого Эдварда Эшбернама, и я не мог начать писать, пока остальные участники драмы были живы. Все эти годы я держал ее в памяти, то и дело мысленно возвращаясь к ней.
Я был одержим тогда одной идеей: послужить английскому роману примерно так же, как в свое время послужил французской литературе Мопассан своей повестью Fort Соmmе la Могt.[7]И однажды мне показалось, что мои старания не напрасны: я был в одной компании, и какой-то молодой человек с жаром воскликнул: «Послушайте, лучший английский роман — это „Солдат всегда солдат“!» Его пыл несколько охладил мой друг Джон Родкер: со свойственным ему сдержанным интересом к моему литературному творчеству он заметил, четко выговаривая и слегка растягивая слова: «Верно, только с одной оговоркой: это лучший французский роман в английской литературе».
Засим, отдав дань моим повелителям и законодателям из Франции, я оставляю эту книгу на суд читателя. Лишь два слова о заглавии.
Первоначально роман назывался «Печальная история», однако дело с изданием затянулось, начались суровые военные будни, и под тем предлогом, что книгу с таким названием в разгар войны не продать, мой издатель господин Лейн начал бомбардировать меня письмами и телеграммами, умоляя переменить его. А я в то время был уже занят совсем другими делами. И вот однажды прямо на плацу получаю от него телефонограмму истерического содержания, хватаю бланк, благо ответ был оплачен, и пишу с издевкой: «Дорогой Лейн, как насчет „Солдат всегда солдат“?..» Вообразите мой ужас, когда полгода спустя книга вышла именно под этим названием.
Я так к нему и не привык, но после окончания войны я столько раз убеждался, что книгу читали и знают именно под этим названием, что, думаю, менять что-либо уже поздно — потом хлопот не оберешься, объясняя, что к чему. Во время войны — еще куда ни шло. Я бы ни на минуту не задумался: о книге мало кто слышал, а те два случая, о которых я знал, скорее убеждали меня в необходимости вернуться к первоначальному заглавию. Первый случай произошел, когда я встретил вернувшегося из отпуска и казавшегося совсем разбитым адъютанта полка, где я служил. Я спросил его: «Господи, что с вами?» «Да вот, — отвечал он, — позавчера обручился с девушкой, а сегодня начал читать „Солдат всегда солдат“, будь он неладен».
Другой случай произошел опять-таки на плацу в Челси, где проходил смотр гвардейского эскадрона. Я был в судороге от нервного напряжения, маршируя перед несколькими седовласыми господами в фуражках с красными околышами, и, естественно, как бывает с личным составом эскадрона Кодстрим его Королевского Величества, довел своих людей до состояния безнадежного умопомрачения. Так вот, стою я, не шелохнувшись, навытяжку, а один из этих пожилых красноперых заходит сзади и ядовито шепчет мне в ухо: «Вот так-то — „Солдат всегда солдат“, каково?» Видит бог, отомстил мне господин Лейн. Во всяком случае, я убедился, что ирония — оружие обоюдоострое.
Дорогая моя Стелла, ты еще много, много раз услышишь от меня все эти истории. А пока нас разделяет океан, я поверяю их этому письму. Ты прочтешь его прежде, чем мы увидимся. Надеюсь, тебе будет приятно читать мои бредни — а в какую-то минуту может даже показаться, что ты слышишь знакомый и преданный голос. Вверяюсь тебе со всей искренностью и надеюсь, что ты без промедления примешь и лично тебе посвящаемую книгу, и все издание в целом.
Твой Ф. М. Ф.
Нью-Йорк
9 января 1927 г.
Часть первая1Много я слышал разных историй, но эта — самая печальная из всех. Мы встречались с Эшбернами девять сезонов подряд в курортном местечке Наухайм[8]и за это время успели очень близко узнать друг друга впрочем, знакомство наше носило характер столь же легкий, привычный, ни к чему не обязывающий, как носишь, не замечая, удобные перчатки. Нам с женой казалось, мы знаем о капитане Эшбернаме и его супруге все, но в каком-то смысле мы совсем ничего о них не знали. Думаю, так бывает только с англичанами. Я совсем их не знал — сейчас, когда я сижу за письменным столом, пытаясь разобраться в этой запутанной трагической истории, я отчетливо это понимаю. Впервые я попал в Англию полгода назад — до этого времени я здесь не бывал и, конечно, не догадывался о глубинах британской души. Я видел только «цветочки», легкую рябь на воде.
Я вовсе не хочу сказать, что среди наших знакомых было мало англичан. Наоборот — мы, состоятельные американцы, были вынуждены жить в Европе, жить в свое удовольствие, хотели мы того или нет, и уже поэтому мы поневоле оказывались в обществе очень приятных англичан. Да и американцами-то мы чувствовали себя лишь наполовину. Видите ли, нам было хорошо в Париже. Зиму мы обычно проводили на юге, между Ниццей и Бордиерой,[9]а с июля по сентябрь уезжали в Наухайм. Вы, конечно, уже поняли, что один из нас, как говорится, страдал сердцем, и, если я вам сейчас скажу, что моя жена умерла, вы поймете, что сердечницей была она.
У капитана Эшбернама сердце тоже пошаливало. Только ему, в отличие от Флоренс, которой каждые два месяца требовалось курортное лечение, иначе она не протянула бы и года, достаточно было раз в году съездить на месяц в Наухайм, чтобы привести себя в форму. Сердцем он начал мучиться то ли от игры в поло, то ли от спортивного перенапряжения в молодые годы. У Флоренс же перебои в сердце начались во время шторма в Атлантике, когда мы с ней первый раз плыли в Европу, и судовой врач сразу же поставил диагноз, который и стал причиной нашего с ней заточения: сердце у бедняжки, сказал он, не выдержит теперь даже короткого плавания через Ла-Манш.
