Когда мы все вместе сошлись, капитану Эшбернаму было тридцать три — он только что приехал домой в отпуск по болезни из Индии, и больше туда не возвратился. Миссис Эшбернам — ее звали Леонора — был тридцать один год. Мне исполнилось тридцать шесть, а бедной Флоренс — тридцать. Да, сейчас Флоренс было бы уже тридцать девять, а капитану Эшбернаму сорок два. Мне самому сорок пять, а Леоноре — сорок. Как видите, дружба наша пришлась на межсезонье, — молодость прошла, нам всем было за тридцать. Как говорится, мы все перебесились, особенно Эшбернамы — те вообще казались воплощением чисто английской «добропорядочности».
Возможно, вы уже догадались, что они происходили из рода того самого Эшбернама, который когда-то помогал Карлу I взойти на эшафот, только сами они этого никогда б не дали вам понять, — таковы уж нравы этого круга англичан. У миссис Эшбернам девичья фамилия Поуиз, а у Флоренс — Хелбёрд: Флоренс была родом из Стэмфорда, штат Коннектикут, — может быть, вы знаете, что люди там еще более старорежимные, чем жители Крэнфорда в старой доброй Англии. Сам я из Филадельфии, штат Пенсильвания, — моя фамилия Дауэлл, — а в Филадельфии, да будет вам известно, проживает больше старинных английских семейств, чем в любой дюжине английских графств, вместе взятых. Это чистейшая историческая правда. Таскаю же я с собой повсюду свидетельство, подтверждающее мое право собственности на ферму, которая когда-то располагалась между Чеснат и Уолнат-стрит,[10]занимая площадь в несколько жилых кварталов. Иногда я даже думаю, уж не оно ли привязывает меня невидимой нитью к чему-то дорогому на земле? На самом деле эта «дарственная» — ожерелье из раковин, которое индейский вождь вручил моему далекому предку, первому Дауэллу, прибывшему вместе с Уильямом Пенном в Америку из родного Фарнема, что в графстве Сарри. Это мои «исторические» корни. А семья Флоренс — типичный случай для жителей Коннектикута — происходит из окрестностей Фордингбриджа, где у Эшбернамов их родовое гнездо. Здесь я и пишу.
Если вам интересно знать, зачем я это делаю, я отвечу: у меня на то несколько причин. Людям, оказавшимся свидетелями осады города или исчезновения целого народа, свойственно желание записать то, что они видели своими глазами, на благо неведомых потомков или будущих поколений. Избавиться, если угодно, от наваждения — как говорится, с глаз долой, из сердца вон.
Кто-то сказал, что смерть мыши от рака повлекла за собой осаду Рима готами, — уверяю вас, событием не меньшего масштаба был развал нашего маленького табльдота. Жаль, что вам не довелось увидеть нас в ту пору: мы сидим вчетвером за столиком в летнем кафе перед зданием английского клуба, скажем, в Гомбурге,[11]пьем чай, смотрим, как рядом на детской площадке играют в гольф. Вы бы сказали: «Нет, эти четверо полностью застрахованы от всех житейских бурь и страстей!» Как тот, если угодно, высокий парусник о белых парусах на синей глади океана, что служит символом всего прекрасного, гордого и нетленного, что Господь позволил создать человеческому разуму. Где найти лучшее убежище? Где?
Постоянство, устойчивость — неужели все это в прошлом? Трудно поверить. Трудно поверить, что долгая покойная жизнь, которая целых девять с лишним лет шла ритмично, как часы или менуэт, враз оборвалась за четыре обвальных дня. Я не случайно сказал «менуэт». Ей-богу, в нашей близости было что-то от старинного танца. Мы всегда точно знали, где бы мы ни оказались и что бы с нами ни случилось, куда идти, где сесть, какой столик всем вместе выбрать. Под музыку санаторного оркестра мы вчетвером все разом, точно кто-то подавал знак, вставали и выходили из ресторана, на улицу, где грело нежаркое солнце, или, если шел дождь, укрывались в каком-нибудь уютном кафе. Нет, такое не кончается. С придворным менуэтом покончить нельзя. Можно закрыть ноты, запереть клавесин. В платяном шкафу и в гладильной могут завестись мыши — они прогрызут нарядные банты из белого атласа. Толпа осадит Версаль, падет Трианон, но менуэт закончиться не может! Этот танец уводит нас к самим звездам, кажется, он по-прежнему звучит на водных курортах в немецких землях Гессен, где мы бывали. Не могу поверить, что больше нет небес обетованных, где медленно плывет прекрасный старинный танец и кавалеры обмениваются с дамами интимными признаниями. Не может быть, что хрупкой, трепетной и вечной душе негде больше обрести нирвану — пьянящую стихию звуков, что, кажется, навеки создана струнными инструментами, которые сами, скорей всего, давно рассыпались и истлели.
Нет, все не так! Какой, к черту, менуэт — тюрьма! Не было музыки — мы вчетвером сгрудились в одиночке, где стоял истерический женский визг. Его не было слышно только потому, что его заглушал стук колес нашего экипажа, катившего по темным аллеям Таунус-Вальда.
И все же музыка была, клянусь именем Создателя! Было солнце, звучала музыка, били фонтаны в виде каменных дельфинов. Я думаю: — ведь если мы, четверо взрослых людей с одинаковыми вкусами, с одними и теми же желаниями казались — нет, не казались, мы были все вместе заодно, то это не могло быть ложью. Если девять лет подряд я обладал красивым яблоком, не зная, что оно с прогнившей сердцевиной, и обнаружил изъян только спустя девять с половиной лет за какие-нибудь четыре дня, — так разве неправдой будет сказать, что в течение целых девяти лет я был обладателем райского яблока? Наверняка в таком же неведении пребывал и Эдвард Эшбернам, и его жена Леонора, и бедная милая Флоренс. Хотя, конечно, если задуматься, получается немного странно: девять лет подряд не замечать гнильцо, по крайней мере, у двух опор нашего четырехмачтового судна, не видеть никакой угрозы нашей безопасности. Двое из нас уже мертвы, а мне все еще трудно в это поверить. Не знаю…
Душа человеческая — потемки. Ничего о ней не знаю — абсолютно ничего. Знаю только, что я одинок, одинок страшно. Не видать мне больше домашнего очага, не вести задушевные беседы. Отныне курительная комната для меня — это совершенно непонятный симулякр, дымовая завеса. Хотя, Господи, о чем мне еще, кажется, знать, как не о домашнем очаге и курительной комнате, где, собственно, и прошла вся моя жизнь? Я сказал: «тепло домашнего очага»? Ну да, для меня его воплощала Флоренс. Думаю, те двенадцать лет, что мы прожили вместе, с того памятного дня, когда море штормило и у нее начались перебои в сердце, я ни минуты не спускал с нее глаз. Только проверив, что она спокойно спит в своей постельке, я позволял себе спуститься вниз поболтать с приятелями в гостиной или курительной, сделать променад перед сном, выкурить на ночь сигару. Понимаете, я вовсе не виню Флоренс. Но мне непонятно, откуда она все это узнала? Как ей стало всё известно? Во всех подробностях? Боже! Вроде и времени-то не было. Разве что в промежутках, когда ей делали маникюр, а я принимал ванны или занимался у шведской стенки. Мне ведь надо было поддерживать форму, раз я оказался на положении усердной, сверхзаботливой няньки. Точно, это происходило в перерывах. Но все равно промежутки были слишком короткими, чтобы успевать вести потрясающе длинные светские беседы, Леонора рассказывала мне о них уже много позже. А как Флоренс ухитрялась выступать посредницей в их отношениях — я имею в виду Леонору и Эдварда Эшбернама, используя для тонких дипломатических переговоров предписанные врачом прогулки по Наухайму и его окрестностям, — непредставимо! После этого трудно поверить, чтобы Эдвард и Леонора за все это время не обменялись друг с другом наедине ни словечком. Каковы, однако, люди, а?
