Еврейская национальная идея пустила на востоке Европы живые корни. «Еврейской нацией» — по крови и внутреннему побуждению — объявляют себя даже люди, не имеющие ничего общего ни с языком, ни с культурой, ни с религией своих отцов. Они живут в чужой стране как «национальное меньшинство», в повседневной борьбе за свои права, гражданские и национальные; одни — с мечтой о палестинском будущем, другие — вовсе не помышляя о собственном государстве, справедливо считая, что земля — достояние каждого, кто выполняет свой долг перед этой землей; однако же неспособные дать ответ на вопрос, как потушить роковую примитивную ненависть, которую испытывает коренной народ к чужакам, считая, что их развелось слишком много. Эти евреи уже тоже успели покинуть и гетто, и даже теплый кров исконной традиции — безродные, как их ассимилированные соплеменники, и в чем-то, пожалуй, немного герои, ибо добровольно приносят себя в жертву идее… хотя бы и национальной…
И сторонники национальной идеи, и ассимилированные евреи, как правило, остаются на европейском Востоке. Первые — потому что сражаются за свои права и не намерены отступать; вторые — будучи убеждены, что уже имеют эти права, или же потому, что не менее сильно, а может быть, даже сильнее, чем их христианские соседи, любят родную землю. Уезжают люди, уставшие от всех этих мелких жестоких битв, люди, которые знают, чувствуют или хотя бы просто догадываются, что на Западе живое значение приобретают иные проблемы, не имеющие отношения к национальным; что споры на национальную тему воспринимаются на Западе как шумное эхо вчерашнего дня и лишь слабый отголосок дня сегодняшнего; что на Западе рождена европейская мысль, которая, может быть, послезавтра, а может быть, много позже, пройдя испытания, но непременно станет всемирной. Эти евреи предпочитают жить в странах, где вопросами расы и национальности озабочены лишь определенные слои населения — громогласные и даже, пожалуй, влиятельные, но отсталые, источающие запах гнили, крови и глупости; в странах, где отдельные умы, несмотря ни на что, размышляют уже сейчас над проблемами будущего. (Эти эмигранты приезжают из сопредельных России стран, не из России.) Другие покидают насиженные места, потеряв ремесло и работу и не зная, где себя приложить. Это люди, ищущие заработка, пролетарии, не всегда сознающие себя таковыми. Третьи бежали от войны и революции. Это «беженцы», как правило, мелкие буржуа и мещане, непримиримые враги революции и убежденные охранители, более консервативные, чем любой помещик и дворянин.
Многие уезжают, повинуясь инстинкту, сами толком не зная зачем. Их влечет смутный зов чужбины или же внятный зов устроившегося родственника; желание посмотреть мир, вырваться из тесноты родного угла, стремление действовать, пробовать свои силы.
Многие возвращаются. Многие навсегда остаются скитальцами. У восточноевропейских евреев нет родины, но родные могилы — на каждом кладбище. Многие богатеют. Приобретают влияние. Творчески осваивают чужую культуру. Многие теряют себя и свой мир. Оседают в гетто, выбраться из которого смогут только их дети. Большинство дают Западу по меньшей мере столько же, сколько берет Запад у них. Иные дают Западу больше, чем он дает взамен. Как бы то ни было, право жить на Западе имеет каждый, кто принес себя в жертву, приехав сюда.
Западу оказывает услугу каждый, кто приезжает с запасом свежих сил, способных противостоять смертельной, гигиеничной скуке здешней цивилизации, — приезжает, платя за приезд ценой карантина, в который мы запираем эмигрантов, сами того не чувствуя, что вся наша жизнь — сплошной карантин, что все наши страны — это те же бараки и лагеря, хоть и обставленные со всевозможным комфортом. К печальным условиям нашей действительности эмигранты приспосабливаются — увы! — вовсе не медленно, в чем их упрекают, а, напротив, слишком быстро. Они даже становятся дипломатами, газетными писаками, бургомистрами, важными лицами, полицейскими, директорами банков — словом, теми же общественными столпами, что и коренные члены общества. Революционеры среди эмигрантов редки. Многие обращаются к социализму по личным причинам, от безысходности: при том укладе, который проповедует социализм, невозможно угнетение целой породы людей. Многие видят в антисемитизме проявление капиталистической формы хозяйства. Но не поэтому осознают себя социалистами. Они социалисты постольку, поскольку их притесняют.
Итак, большинство эмигрантов — это мелкая буржуазия и лишенные пролетарского сознания пролетарии. Их консерватизм объясняется простым буржуазным инстинктом, любовью к собственности и традиции, а также очень понятным страхом: перед любым изменением ситуации, никогда не идущим евреям на пользу. Историческое чувство, подкрепленное опытом, говорит, что первыми жертвами всякого кровопролития, затеваемого мировой историей, оказываются евреи.
Должно быть, поэтому еврейский рабочий спокоен и терпелив. Еврейский интеллигент может развивать сколь угодно кипучую деятельность, подстегивать и подгонять революцию. Еврейский рабочий, уроженец Восточной Европы, своей любовью к труду, своим трезвым мышлением и размеренной жизнью напоминает немца.
Да, среди восточноевропейских евреев есть и рабочие — мне кажется, эту нехитрую истину полезно подчеркивать в стране, где «общественные органы» с такой настойчивой регулярностью твердят о «непроизводительной массе приезжих с восточных окраин». Среди восточноевропейских евреев есть рабочие; евреи, неспособные торговать, выторговывать, набивать цену, считать барыши; евреи, не умеющие скупать тряпье, ходить по дворам с узлами, но все же вынужденные приниматься за унылое унизительное торгашество, потому что на фабрику их никогда не наймут, потому что законы (без которых, конечно, не обойтись) защищают местного рабочего от конкуренции с иностранцами, и, наконец, потому, что даже если бы этих законов не было, ни фабрикант, ни товарищи по сословию из предрассудка все равно никогда не признают, что есть такое явление, как еврейский рабочий. В Америке он никому не в диковинку. В Западной Европе о нем и слышать не хотят, отрицают, что он существует.
Отрицают на Западе и существование еврея-ремесленника. А ведь на Востоке среди евреев сколько угодно жестянщиков, столяров, сапожников, портных, скорняков, бондарей, стекольщиков, кровельщиков. Образ Восточной Европы, где все евреи — чудотворцы-цадики, или же промышляют торговлей, а все христианское население состоит из крестьян, живущих в хлеву со свиньями, и бар, которые только и делают, что ездят на охоту да водку пьют, — эти детские представления так же смешны и нелепы, как идеал западноевропейской гуманности, который лелеет в своем воображении еврей из Восточной Европы. Поэтов и мыслителей в восточных землях неизмеримо больше, чем цадиков и торгашей. А бывает и так, что цадики и даже торгаши являются по основному роду своих занятий мыслителями и поэтами; применительно к каким-нибудь западным генералам такое вряд можно помыслить.
Война, революция в России, распад австрийской монархии — все это заметно умножило число евреев, эмигрирующих на Запад. Они ехали сюда не затем, чтобы сеять заразу, пугать население ужасами войны и (преувеличенными) жестокостями революции. Гостеприимство западных европейцев произвело на них столь же приятное впечатление, сколь на последних — приезд незваных гостей. (Солдат из Западной Европы восточноевропейские евреи принимали в свое время иначе.) Очутившись, на сей раз не по своей охоте, на Западе, они стали искать себе заработок. Проще всего он нашелся в торговле, занятии отнюдь не простом. Они смирились и стали западными торговцами.
