Эта книга, увы, не сможет рассказать о восточноевропейском еврействе так подробно и вдумчиво, как этого требует и заслуживает выбранный мною предмет. Здесь лишь бегло обрисованы люди и обстоятельства, имеющие отношение к этой проблеме. Читатель найдет на этих страницах лишь отрывочные заметки о громадной теме, для изложения которой во всей полноте автору необходимо было бы самому пройти дорогами всех скитаний, выпавших на долю нескольких поколений евреев Восточной Европы.
Восточные евреи на Западе
Живя у себя на родине, еврей Восточной Европы не видит социальной несправедливости западной жизни; не видит всемогущества предрассудка, который властвует над средним западным обывателем, определяя его пути и поступки, обычаи и взгляды на мир; не видит тесноты западного горизонта, изрезанного фабричными трубами и загроможденного электрическими станциями; не видит ненависти, набравшей такую силу, что эту ненависть заботливо оберегают — как живительное (но в то же время убийственное) лекарство, как негасимый огонь, на котором подогревается эгоизм всякого человека и всякой страны. Восточноевропейский еврей тоскует по Западу, чего Запад совсем не заслуживает. Запад для восточноевропейского еврея — это свобода, возможность трудиться и проявлять свои дарования; это справедливость и независимая власть духа. Западная Европа шлет на Восток инженеров, автомобили, стихи и книги. Шлет рекламное мыло и правила гигиены, шлет полезное и возвышенное, всячески наряжается и приукрашивает себя. Германия, например, до сих пор остается для евреев Восточной Европы страной Гете и Шиллера, немецких поэтов, которых всякий любознательный еврейский мальчик знает лучше, чем наш украшенный свастикой гимназист. За время войны восточноевропейским евреям довелось познакомиться лишь с генералами, по чьим приказам распространялись гуманные воззвания к иудейскому населению Польши, составленные военным пресс-бюро[1]— не с теми генералами, которые за всю жизнь не удосужились прочесть ни одной беллетристической книги, но все равно проигрывают войну.
Восточноевропейский еврей не замечает достоинств собственной родины. Не замечает ни бескрайности горизонта, ни добротности человеческого материала, из которого получаются святые, убийцы из безрассудства — и мелодии, исполненные грустного величия и сумасшедшей любви. Не замечает добродушия славянина, чья неотесанность все же пристойнее, чем укрощенное скотство западного европейца, который отводит душу в разврате и, галантно приподняв трусливой рукой котелок, тихой сапой обходит закон.
Евреи не видят красоты восточных земель. В деревнях им жить запретили, в больших городах — запретили. Они ютятся в трущобах на грязных улицах. Сосед-христианин грозит еврею. Барин его колотит. Чиновник сажает под стражу. Офицер по нему стреляет, причем безнаказанно. Собака его облаивает — своим нарядом еврей раздражает животных не меньше, чем примитивных людей. Воспитание евреи получают в сумрачных хедерах. С ранних лет узнают они мучительную безысходность еврейской молитвы; страстную войну с Богом, который больше наказывает, чем любит, а всякое удовольствие заносит тебе в «дебет» как прегрешение; узнают непреложный долг — учиться и юными, жадными до впечатлений глазами искать отвлеченное.
За пределы родного местечка выбираются разве что нищие да коробейники. В большинстве своем евреи не знают земли, плодами которой кормятся. Восточному еврею страшно в чужой деревне, в лесу. Отчасти добровольно, отчасти вынужденно он держится особняком. У него есть только обязанности, а прав никаких — только на бумаге, что, как известно, пустое дело. Из газет и книг, от бодро настроенных эмигрантов еврей узнаёт, что Запад — это подлинный рай. В Западной Европе закон защищает тебя от погромов. В Западной Европе евреи становятся министрами и даже вице-королями. В Восточной Европе во многих еврейских домах можно увидеть портрет легендарного Мозеса Монтефиоре[2], который вкушал кошерную пищу за столом у английского короля. Самые баснословные слухи ходят в народе о великих богатствах Ротшильдов. И время от времени от очередного эмигранта приходит письмо с описанием всех преимуществ жизни на чужой стороне. Из честолюбия еврейские эмигранты не подают о себе вестей до тех пор, пока не устроят свои дела, а когда пишут, то всячески превозносят новую родину. Эмигранта обуревает наивная жажда провинциала: покрасоваться перед земляками. И в каком-нибудь городке на восточных окраинах Европы такое письмо производит сенсацию. Всей молодежью, да и людьми постарше, овладевает охота последовать за беглецом; покинуть эту страну, где каждый год ожидаешь войны и каждую неделю боишься погромов. И в какой-то момент они снимаются с места и кто пешком, кто по железной дороге, кто по воде устремляются в западные края, где иное, чуть более благоустроенное, но не менее страшное гетто уже готовит свое темное чрево, чтобы принять этих новых гостей, когда они полуживыми закончат свои мытарства по карантинам и лагерям.
Говоря о евреях, не знающих земли, плодами которой кормятся, я имел в виду их большую часть — правоверных евреев, живущих по старым законам. Но есть и такие, которые не боятся барина и собаки, полицейского и офицера; которые вышли из гетто и полностью переняли язык и культуру титульной нации[3]— евреи, подобные западным, а в отношении гражданского равноправия даже более благополучные; однако и они стеснены в проявлении своих дарований до тех пор, пока не сменят конфессию — и даже после того, как сменят. Ведь у каждого ассимилированного еврея непременно найдется родственник, еврей до мозга костей — и редко какого судью, адвоката или уездного врача еврейского происхождения обойдет известная участь: иметь дядю, кузена или же деда, который одной своей внешностью ставит под угрозу пошедшую в гору карьеру и портит новичку репутацию в обществе.
От судьбы не уйдешь. И многие, покорясь судьбе, не только не отрицают, а, напротив, всячески подчеркивают свое еврейство, заявляя о своей принадлежности к «еврейской нации», наличие которой признано вот уже несколько десятилетий назад, и о праве которой на существование нечего спорить, ибо воли нескольких миллионов людей достаточно для возникновения «нации», даже если бы она никогда не существовала прежде.
