Он все понимал и осознавал: часть его души всегда оставалась холодна и расчетлива, словно обладала собственным рассудком. Он как бы видел всю сцену со стороны. Эта его часть созерцала, оценивая каждое его действие, и была способна направлять его. Его снедало собственное тщеславие, он искренно полагал, что преподносит этой бедной девушке невиданный дар. Из всего увиденного и услышанного он отчего-то заключил, будто лишь он один во всем мире такой мужчина, которому нравится заниматься любовью и проводить время с женщинами, заботиться о той, кого он страстно желал, и доставлять ей удовольствие. Он единственный, и такого другого мужчины не сыскать.
Брошенные на траву платья послужили им ложем. Когда она обнажилась, перед его взором предстало белое, с мягко обрисованными мускулами гибкое тело. Девушка прильнула к нему, в то время как его пальцы скользили по ее коже, рассеянно, нежно, все больше распаляя желание в ней и до поры пригашая его собственное. Неожиданно он вошел в нее: жестко, но совсем не грубо, и стал двигаться медленно, даже несколько апатично, доставляя ей несказанное удовольствие.
Теперь только он почувствовал себя в своей стихии. Что ему воспетый поэтами земной рай с его лесами и лугами! Он любовался и наслаждался не озерами и не стремительными потоками, но ее губами, сосками, мягкой шелковистостью ее волос, белизной зубов, гладкостью ногтей, бархатистостью и упругостью молодой кожи. Исступленная страсть накатывала волнами, и покровы неизвестной ей доселе любви спадали. Все в этот момент приобретало особое значение: ее плотно сомкнутые веки, палец, скользящий по ребристой гряде позвоночника вниз от шеи, и неожиданное соединение губ, точно переплетение ветвей над тропинкой, когда язык тянется прикоснуться к нежному нёбу. Взлеты и падения прерывистого дыхания заставляли их слиться в единое целое, и их тела двигались в унисон, крепко прижимаясь друг к другу. Именно такой в своих мечтах он рисовал естественную природу. Иногда ему, как сейчас, даже удавалось воплотить свою мечту в жизнь, но всякий раз он желал чего-то большего, и эта неудовлетворенность беспрестанно мучила его.
Затем они на несколько минут погрузились в дрему, лежа рядом, лицом друг к другу, уже истощенные, но по-прежнему ощущая не успевшие оборваться узы. На душе было легко, словно ему отпустили грехи. Сладкий запах травы убаюкивал. Прядка рыжеватых волос прилипла к ее влажному лбу, обнаженное тело казалось совершенно безвольным в полусне. Он проснулся первым и нежно погладил ее по плечу, наслаждаясь ощущением этого легкого прикосновения к ее коже.
— Знаешь, теперь нам следует пожениться.
Этот неожиданный порыв немало удивил его самого. Он даже на секунду усомнился: неужели же он в самом деле произнес подобные слова? Звук его голоса разбудил ее. Она бросила на него взгляд, в котором смешались недоумение и укоризна.
Но слова, произнесенные вслух, словно бы обрели материальность. В воображении он уже видел себя хозяином маленькой фермы на Песках. Здесь, в глухой провинции, он станет вести простой образ жизни, иной раз коротая время за рыбалкой, в то время как юная жена скрашивала бы его досуг. Он бы жил в беззаботности, обретя хоть и крохотный, но уютный семейный очаг. Сэлли будет опекать и обожать его, а ее прекрасное молодое тело и жертвенная готовность повиноваться ему скрасят изъяны такого мезальянса. Он выстроит удобный дом, заполнит его книгами и станет прогуливаться вдоль побережья по вечерам, как сейчас. И тогда он знал бы наверняка, что чувственные удовольствия, даже пресыщение, доступны ему в любой момент.
— Что ты об этом думаешь?
Она резко отстранилась от него, словно намереваясь наброситься и ударить, как разъяренная кошка. Он прекрасно осознавал, что его внешность и аристократичные манеры разительно контрастировали с ее грубой простотой, и это больше всего ее угнетало. Но противостоять и сопротивляться той силе, которая в нем заключалась, она не могла и потому, лишь всхлипнув, отвернулась.
— Другие причиняли тебе боль, разве не правда, Сэлли? — Он взял ее руку и поцеловал тыльную сторону ладони. — Все они причиняли тебе одну лишь боль.
— Когда вы вернетесь?
— Завтра.
Они оделись в полном молчании и неторопливо направились обратно к воротам. Он довольно грузно опустился в седло: в свои годы, потеряв былую легкость, он начал полнеть.
— Для чего вы такое сказали? — наконец вымолвила она через силу.
— Я сказал собственно то, что думал, Сэл.
Ему вдруг пришло на ум, что те, с кем ему доводилось общаться, считают самой прекрасной чертой его характера именно чистосердечность.
Она осталась стоять на обочине тропинки, когда человек, которого она знала под фамилией Хоуп, рысью ускакал прочь. Проводив его взглядом, она снова повернула к морю, на запад, туда, где солнце садилось за заливом прямо в Фернесские холмы — недосягаемая далекая страна, в которой ей никогда не суждено побывать. Сейчас золотой диск солнца, окутанный алой пеленой, медленно опускался за горизонт, и его по-прежнему теплые лучи озаряли ее преображенное лицо.
Мужчина же не терзался ни малейшими сомнениями. Он ни разу не оглянулся. Его мысли уже были далеко, и потому он не обращал внимания на солнце, которое в тот миг преображало песчаные гряды. Мелководье, залитое кровавыми лучами, медленно уступало приливу, и теперь устье залива превратилось в исполинский зев, с жадностью поглощающий океанские воды.
Ощутив невиданный подъем, мужчина без остановки проскакал две мили до самого Ланкастера. Эта простая женщина, с которой он больше никогда не свидится, воодушевила его. Теперь он был совершенно уверен в успехе.
Ньютон стоял в центре комнаты, в полутьме сгущающихся сумерек. С темным мореным дубом, которым были отделаны лучшие апартаменты гостиницы «Королевские дубы», контрастировало только его бледное лицо. Хоуп боялся, что Ньютон, как случалось и раньше, догадается о его проделках и станет ему выговаривать. И как всегда, ему хотелось верить, будто страх его — неоправданная глупость, и он боролся сам с собой, стремясь избавиться от него. Он прекрасно осознавал, что, дойди дело до открытого столкновения, Ньютону не устоять. Этот человек имел над ним власть и влияние лишь в те моменты, когда сам он оказывался слаб. Как сейчас. Он даже нуждался в определенном покровительстве.
— Это моя последняя репетиция, — сказал Хоуп, входя в номер и захлопывая за собой дверь. — Настал мой час.
— Неужели?
— А нельзя ли добавить немного света? — Хоуп дернул за шнурок колокольчика. Откуда-то снизу послышалось едва различимое позвякивание.
Ньютон пристально следил за тем, как его партнер затевает совершенно ненужную суету.
— Ты же не станешь мне лгать, Джон, правда?
— По поводу чего?
— Ты помнишь, мы договорились не оставлять никаких следов. Никаких улик.
— Ты меня обвиняешь? — Его тон неожиданно приобрел воинственность, а перекошенное внезапным гневом лицо потеряло всю привлекательность.
