Не прошло и десяти секунд, как мой джин-тоник уже на стойке. Слим, Флосси и Мел совещаются в дальнем углу: с напитком для Бонни, похоже, возникли проблемы.
— Но как же вы обойдетесь, не уча японского? — Бонни вновь закапывается в ридикюль и извлекает на свет пачку гвоздичных сигарет непальского производства.
— Будьте добры, не курите. — Для вящей убедительности кладу руку на ее пухлое запястье.
— О, но это вовсе не табак…
— Будь это табак, я бы стрельнула у вас сигаретку. А от запаха тлеющей гвоздики меня тошнит.
— В самом деле?
Залпом осушаю свой дж-т наполовину.
— Еще воспитываясь в Канаде, я учила языки: английский — в Альберте, французский — когда перебралась в Монреаль поступать в университет. В Вене, во время годичной стажировки, выучила немецкий. Так что видите, Бонни, я учила языки всех мест, где когда-либо жила, и знаете что?
Расстроенная Бонни пытается привлечь внимание Слима, который вдруг решил, что самое время заново аккуратно сложить все скатерти.
— Что?
— Сама я, хоть убей, никого не понимала, и никто так ни черта и не понял насчет меня. Так что, еще летя в самолете, я решила, что в Японии начну все сначала.
Бонни щелкает пальцами, глядя на Флосси, тот щелкает пальцами в ответ. Мел замечает, что происходит — нет, он отнюдь не всегда слеп и глух! — и отвешивает Флосси смачный шлепок; тот, всхлипывая, бежит на кухню.
— Но если вы здесь хоть сколько-то пробудете, все равно основ поднахватаетесь.
— Всеми силами постараюсь этого избежать. Бонни смеется пронзительным, металлическим смехом.
— А вы большой оригинал, Луиза.
Мел наклоняется к ней с огромной дымящейся кружкой какого-то напитка. Запах — прямо как от сгнившей на корню люцерны.
Бонни склоняет голову набок: косит под чью-то ненаглядную сорокалетнюю девочку.
— Аригато[10], Мел.
— Это еще что такое? — Я локтем подталкиваю кружку ближе к Бонни.
Она пододвигает кружку обратно — прямо мне под нос.
— Изумительный местный чай: его здесь из прошлогоднего риса готовят. Вы только понюхайте.
— Спасибо, я уже.
— А где вы остановились?
— В гостинице «Милый котик», рядом с «Серебряным павильоном».
— Гинкаку? Какая вы счастливица, это один из моих любимых храмов. Не правда ли, чудо что такое? Такая суровая простота…
— Вообще-то я в Киото за китчевкой приехала. Сады, где песок граблями выравнивают… Хотите, скажу вам одну вещь.
Бонии сдвигается на самый краешек табуретки, рисовый пар клубами окутывает ее розовые щеки..
— Это все на туристов рассчитано. Здесь — культура скупости, не эстетики. Суровая простота должна окупаться.
— Район вокруг Гинкаку очень мил, — роняет она, отсмеявшись. — Хотя довольно дорогой. У вас комната с ванной или просто комната?
— Комната с ванной, плюс завтрак в кафешке «Тигра и Винни-Пух» по соседству.
— И во сколько вам это обходится? Я называю цифру.
Челюсть у нее отвисает.
— Но это же непомерно дорого, даже для такого района.
— Зато в номере есть еще мини-бар и цветной телевизор.
— Вы там обосновались лишь до тех пор, пока не подыщете квартирку?
— Наверное. Вообще-то я никуда не тороплюсь.
— Должно быть, дела у вас идут в гору. Сколько у вас учеников?
— Четверо.
— И на это можно жить?
— У меня кое-что есть в заначке. Вы слыхали когда-нибудь про неудачников, живущих на переводы из дому?
Бонни качает головой.
— Это когда ваша семья вам платит, чтобы вы на родину носа не казали.
— Ваш случай? Я киваю.
— Как печально. И обратно вы не собираетесь?
— Только не в Альберту.
— Что же вы такого натворили, чтобы так настроить против себя своих близких?
— Родилась.
Бонни надолго присасывается к рисовому чаю.
— Прямо и не знаю, Луиза, шутите вы или нет.
С этой женщиной явно надо что-то делать. Когда я иронизирую, она убийственно серьезна, а когда я серьезна, она со смеху лопается.
4 В купальне с миссис Анака
В разгар сборов — я перебираюсь под «крышу» подешевле — в дверь робко скребутся. Мико с гостиничной стойки регистрации.
— Будьте добры, к вам гость.
До сих пор в «Милом котике» меня никто не навещал. Набрасываю рубашку поверх ночной кофты, мчусь вниз по лестнице по пятам за Мико. В фойе с низкими потолками, с клетчатым ковром, закрывающим весь пол, и fauteuils[11]в стиле Людовика XIV — ни души.
— Снаружи, будьте добры. — Мико вновь ныряет за стойку.
Рядом с внушительным «бентли» — приземистый коротышка. Он кланяется, вручает мне визитку. Толку с нее чуть: визитка на японском. Затянутой в белую перчатку рукой коротышка переворачивает карточку — специально для меня. Тисненая надпись по-английски: «КАМИЛЛА АНАКА, дипломированная медсестра».
Он кланяется.
— Будьте добры, вас в купальни.
Вспоминаю о том, что надо бы обновить дезодорант.
— Я только сбегаю за рюкзачком.
Он встает между мною и стеклянными дверями «Милого котика». Двери бесшумно расходятся в разные стороны.
— Мы ехать сейчас или поздно.
Коротышка обходит машину кругом, открывает заднюю дверь «бентли». Я проворно обегаю с другой стороны и занимаю пассажирское место спереди. Глиптоману это не по душе. Он усаживается на тщательно зачехленное водительское сиденье (и за что же это мне досталась только кружевная салфеточка?), а я тем временем пытаюсь объяснить ему, почему предпочитаю ездить рядом с шофером. В результате приходится проиграть эпизод-другой из «Дилижанса», причем я и за Джона Уэйна[12], я и за Энди Дивайна[13]. Вроде бы почти получается, но тут машина подъезжает к приземистому прямоугольнику темного стекла чуть в стороне от Имадегава. Смахивает на банк, хотя окна слишком темны, чтобы увидеть, что там внутри, и указателя никакого нет, если не считать серебряного диска над вращающейся дверью. В центре диска вырезан один-единственный японский иероглиф, только его я до сих пор и заучила. В метро его не захочешь, а запомнишь: он означает «Выход». По словам Бонни, на самом деле это — идеограмма для понятия «рот». В недоумении стою перед вращающейся дверью; шофер поклоном зазывает меня внутрь.
