— Красная кожа? Когти и шерсть? Лесной дух? И где только ты набралась этих языческих глупостей? Скорее всего, это жалкий дезертир, бежавший с поля боя во время недавнего сражения. Небось, от страха весь разум и растерял. А может, это какой-нибудь испанец, испанцы все какие-то безмозглые. — По тому, как легко и спокойно Нонна говорила об испанцах, невозможно было догадаться, что именно они-то и исковеркали ей жизнь. — Ну а что ты мне ответишь, если я спрошу, зачем ты отправилась к роднику? Воды у нас и так хватает, да и в городе отличный источник имеется и, насколько я знаю, прямо на площади.
Амария опустила голову над шитьем и снова залилась жарким румянцем.
— Мы… то есть… Сильвана хотела… заглянуть в pozzo dei marito.[5]
Нонна презрительно фыркнула, но взгляд ее старческих глаз смягчился. Она знала, что, согласно местным преданиям, если заглянуть в одно из маленьких озер, естественным образом возникших у лесных источников неподалеку от Павии, то непременно увидишь лицо своего будущего мужа. И разумеется, ей было известно, что Амария, как и все девушки, мечтает влюбиться и выйти замуж. Однако Нонна отлично понимала: немалый — по здешним меркам — возраст девушки и ее низкое происхождение вряд ли дают основания надеяться на удачный брак, а горячая любовь к внучке не позволяла ей даже думать о том, что Амария может выйти за кого попало. И мучительное разочарование, вновь проснувшееся в душе, заставило Нонну воскликнуть еще более язвительно:
— Чушь какая! Девчачьи глупости! Это, верно, какой-нибудь отшельник, а может, и француз. Говорят, испанцы в Павии взяли в плен французского короля… Прямо с коня сшибли… А сделал это Чезаре Герколани… У него, кстати, короны на голове, случайно, не было, у супруга твоего будущего?
Амария не выдержала и улыбнулась. Она, разумеется, понятия не имела о политической подоплеке недавней войны, но хорошо знача, что на поля сражений ушло очень много мужчин, а вот назад вернулись не многие, и это еще сильнее уменьшило ее шансы на удачное замужество. Ну что ж, по крайней мере, у нее не было мужа, который погиб на войне, и ей, в отличие от многочисленных вдов, не нужно оплакивать покойного и зажигать свечи в базилике. Она знала, что французский король Франциск действительно находится в плену у испанцев, одержавших победу и захвативших теперь Милан. Но о самом Милане и его жителях она знала крайне мало. Слыхала, правда, что у них есть хвосты и они умеют разговаривать со своими лошадьми, которые отлично понимают смешной, со всхрапами, миланский диалект.
— Ты, должно быть, права, — вздохнув, сказала Амария, — это был просто какой-то сумасшедший. А может, беглый солдат. — Она умолкла, погрузившись в работу.
Но разговор о войне и французах разбередил душу Нонны, и старушка все смотрела на стену, где над камином висел клинок ее Филиппо. Неужели с тех пор как она потеряла единственного сына, прошло уже более двадцати лет? Неужели ее обожаемый сынок, ее светлый, улыбчивый мальчик погиб так давно? Неужели действительно два десятка лет минуло с той великой битвы при Гарильяно, разразившейся в 1503 году, когда все они, матери, молились только об одном: получить хоть какое-то известие о своих сыновьях? Ей, впрочем, недолго суждено было, в отличие от многих других, терзаться догадками, жив ее сын или умер. Испанцы не оставили ей ни малейших сомнений в судьбе Филиппо, когда привезли в Павию сотни трупов и выложили их на центральной площади. И она вместе с другими матерями рылась в этих жутких останках, а мухи и стервятники так и кружили над ними, а потом она наконец нашла его, увидела лицо своего дорогого сыночка, изуродованное, залитое кровью. Городская община пришла к решению незамедлительно сжечь всю эту груду тел во избежание распространения заразы, так что Нонна не смогла даже отнести тело сына домой, обмыть его, как делала, когда он был совсем маленьким, и похоронить, как подобает, с молитвами. Она успела лишь закрыть ему глаза и взяла на память его кинжал, спрятанный на ноге под рейтузами, — единственное, что ухитрились проглядеть мародеры. Нонна тогда вернулась домой, уверенная, что никогда не забыть ей страшного запаха горящей человеческой плоти, насквозь пропитавшего ее одежду. Когда погребальный костер разгорелся вовсю, едкий дым наконец-то вызвал у нее на глазах слезы — те самые, которые никак не хотели проливаться, пока она неотрывно смотрела на мертвого сына.
Нонна, наверное, так и продолжала бы жить до своего смертного часа, окаменев от горя, утратив способность чувствовать, но милостивый Господь подарил ей Амарию. Она нашла ее у того самого источника, к которому Амария ходила нынче утром, нашла, точно Моисея среди камышей.[6]Туда и раньше частенько подкидывали младенцев, а теперь стали еще чаще — уж больно много осиротевших девушек попадало в беду из-за солдат-дезертиров. В тот раз Нонна пошла к этим источникам за водой, потому что городские колодцы были отравлены трупным ядом. Наклонившись над озерцом, она вдруг услышала какой-то сдавленный писк и, раздвинув жесткую траву, увидела голенького новорожденного ребенка с крошечным сморщенным личиком, еще покрытого слизью и кровью, беспомощно сучившего ножками и ручками и моргавшего глазенками на непривычно ярком свету. Нонна поскорей завернула младенца во что попало и поспешила домой, не зная даже, мальчик это или девочка. Ей было необходимо хоть чем-то занять себя, необходимо было хоть за что-то уцепиться, чтобы вновь обрести способность чувствовать, ведь, утратив сына, она утратила и смысл жизни. Однако она равнодушно слушала, как ребенок плачет всю ночь, измученный потницей, как он орет весь день, требуя материнскую грудь, как громко возмущается, когда его слишком туго пеленают. Нонна оставалась молчаливой и бесчувственной до того самого дня, когда девочка впервые — теперь-то уж она, разумеется, знала, что это девочка, — остановила на ней еще почти бессмысленные глазенки и улыбнулась ей беззубой улыбкой, такой простодушной, такой невинной, такой далекой и от этой войны, и от всей той жизни, что была до нее, что Нонна прижала малышку к своему разбитому сердцу и горько-горько заплакала, заплакала впервые с тех пор, как закрыла глаза своему Филиппе.
Итак, Нонна спасла крошечную Амарию, но и Амария спасла Нонну. Сердце ее было так полно горечью и тоской по любимому сыну, что, наверное, разорвалось бы, не обрети она родную душу, на которую смогла наконец излить всю свою неизрасходованную любовь. Она назвала девочку Амарией Сант-Амброджо — в честь любви, amore, и местного миланского святого Амвросия. В здешних местах сиротам часто давали имя в честь того или иного святого, надеясь завоевать его благословение и помочь несчастным малышам, жизнь которых оказалась исковерканной с самого рождения. Подрастающей девочке она велела звать ее просто Нонна, то есть бабушка. Она считала, что в сорок лет уже слишком стара, чтобы ее могли считать матерью Амарии. Прошло несколько лет, и девочка превратилась в красивую девушку, очень живую и настоящую болтушку, которая готова была говорить не умолкая о чем угодно, одновременно и о самых глупых, и о весьма разумных вещах. Красота и добрый нрав Амарии привлекали к ней множество поклонников, однако вскоре все они прекращали ухаживания: Амария была сирота, да еще и без гроша за душой. И девушка не уставала благодарить Господа за то, что у нее есть Нонна, которая очень ее любит. А Нонна неустанно благодарила Бога за то, что обрела внучку, которую сумела полюбить всем сердцем. Помогая жить Амарии, она и сама ожила. И теперь, двадцать лет спустя, оказалось, что ее помощь нужна кому-то еще, пусть даже это и испанец. Господь отнял у нее Филиппо, но взамен послал ей Амарию, будто благословив ее. Так, может, теперь и Ему нужно дать что-то взамен? Нонна посмотрела на любимую внучку и снова перевела взгляд на кинжал, висевший на стене. Затем сняла его и пристроила под рейтузами над правой щиколоткой — именно так всегда носил этот кинжал ее покойный сын. Амария даже вздрогнула и изумленно вскинула на бабушку глаза, когда та вдруг решительно заявила:
