Мама всегда читала правильно. Симона любила слушать мать, смотреть, как она читает. У нее был очень нежный голос, все считали ее тихой и мягкой. В школе часто говорили: боже, у тебя такая чудесная мать, разве что немного слабохарактерная. Но на самом деле характер у нее был достаточно твердый, чтобы поддерживать существующие в их доме правила: не смотреть слишком долго телевизор, делать уроки, ложиться спать не позже семи — правда, все говорили, что так ведут себя и другие матери. Симоне очень повезло, что у нее не было утомительных родственников, с которыми пришлось бы вести себя по строгим правилам, — всех этих кузин, которые остаются ночевать и требуют уступить свою постель, дядюшек, которые слишком много пьют, или тетушек, которые постоянно ссорятся. Нет ничего хорошего в том, чтобы жить в большой семье.
Хотя Симона хотела, чтобы ее семья была немножечко больше, и обрадовалась, когда девочка сказала: «Теперь мы с тобой будем одной семьей».
Вторая девочка жила не так, как Симона. Она совсем не ходила в школу, хотя часто готовила какие-то уроки и что-то учила наизусть. Все это Симона узнала не сразу, общая картина складывалась из фрагментов, внезапно возникающих перед глазами по ночам, когда она не могла заснуть и слушала голоса, доносящиеся из телевизора внизу, — слишком тихие, чтобы понять, о чем говорят. Она всегда чувствовала, когда появляется девочка: внутри возникало ощущение неясного беспокойства, словно порыв ветра, вызывающий рябь на поверхности воды.
Однажды она попыталась нарисовать девочку. Это оказалось намного легче, чем она ожидала, настолько легче, что ей стало страшно. С каждой линией лицо девочки все четче и четче проявлялось на рисунке, словно она слой за слоем стирала пыль с закопченного старого зеркала.
Девочка смотрела теперь прямо на нее. У нее лицо сердечком, подумала Симона, должно быть, она очень симпатичная. Но она совершенно не казалась симпатичной. У нее были такие хитрые глаза, что Симоне стало не по себе. Сначала рисунок ей понравился, но когда она рассмотрела выражение глаз, то скомкала листок и тайком, пока мама не видела, выбросила его в мусорную корзину. Но даже это не избавило ее от ощущения, что глаза по-прежнему смотрят на нее снизу — сквозь картофельные очистки и мокрые чайные листья.
Из дневника Шарлотты Квинтон
30 ноября 1899 г.
Эдвард обратил мое внимание на то, что, если подсчеты верны, близнецы родятся как раз 1 января 1900 года. Он думает, что это хороший знак. Он даже дошел до того, что позволил себе заметить, что помнит ту мартовскую ночь после моего дня рождения; видимо, он считает это очень волнующим. Вообще-то все вокруг сейчас стали очень внимательны ко мне. Если так и дальше будет продолжаться, это будет просто чудо Господне.
Начало нового года и нового века — начало двух новых жизней, говорит Эдвард, довольный своим остроумием. И с увлечением добавляет: может быть, уже в новом доме, как я и хотел. Там, в Далвиче, есть несколько очень милых вилл.
Когда ходила утром за покупками, видела у Хатчарда последнюю книгу Флоя. Это был неприятный сюрприз — вся витрина уставлена этими книгами, особенно потрясло меня то, что в центре повесили фотографию Флоя. У него было такое лицо, словно в студию фотографа его затащили силой. Очень грустно идти мимо портрета бывшего любовника, который сердито глядит на тебя из витрины Хатчарда.
Пришла домой и сразу закрылась в спальне, сказав Эдварду, что мне нехорошо и кружится голова. Было ужасно неловко, когда он вызвал доктора Остина, поскольку мне пришлось описывать несуществующие тошноту и головокружение.
Пришлось выдержать долгое и мучительное обследование. Правда, доктор Остин вел себя очень профессионально и благовоспитанно. Что ж, может быть, это отучит меня лгать. Он осматривал меня, измерял мне бедра, задавал вопросы, а потом с очень серьезным видом сказал: ах, вам не о чем волноваться, миссис Квинтон, я пришлю вам микстуру от тошноты.
Мама Эдварда пришла сегодня на ужин (третий раз за этот месяц!), и, следовательно, мне пришлось выслушать еще одну проповедь. В этот раз она внушала мне, что я слишком много развлекаюсь и слишком часто езжу в город, а в моем положении отдых совершенно необходим. Сказала ей, что через несколько сотен лет наука найдет менее сложный и грязный способ производства себе подобных, за что меня обвинили в дарвинизме и неподобающих литературных пристрастиях, а также в том, что я не слежу за домом. В качестве примера был приведен не совсем удавшийся десерт, а томатный соус был объявлен слишком кислым. Неудивительно, что меня тошнит, раз на моем столе такие блюда… И так далее и так далее.
Легла спать в плохом настроении. Не куплю книгу Флоя, ни за что не куплю…
Позже
Послала к Хатчарду за книгой Флоя, поскольку лучше прочитать ее до того, как кто-то начнет о ней рассказывать, пытаясь меня смутить. Всегда подозревала, что у Уиверн-Смит свои счеты с Флоем, уверена, что, заводя разговор за обеденным столом, она всегда заранее имеет в виду какую-то гадость. Мама Эдварда говорит, что она красит волосы — Клара Уиверн-Смит, а не мама Эдварда. Меня это совершенно не удивляет, хотя непонятно, откуда мама Эдварда знает об этом.
6 декабря 1899 г.
По-моему, что-то не в порядке. Доктор Остин о чем-то долго разговаривал с Эдвардом, но когда я спросила, что случилось, доктор Остин только сказал, что близнецы ведут себя слишком тихо, учитывая, сколько осталось времени до родов.
Тем не менее, Эдвард ушел, как обычно, на совещание и просил ложиться, не дожидаясь его, он может вернуться поздно. Пусть приходит, когда хочет, мне все равно.
9 декабря 1899 г.
Книга Флоя восхитительна. Пришлось читать ее тайком, урывками, чтобы никто не заметил, а это не та книга, которую можно читать урывками. В нее нужно погрузиться и читать, читать, не отрываясь, отрезав себя от всего прочего мира, пока Флой разворачивает перед тобой свои картины — словно шелковистые гобелены, расшитые драгоценными камнями, раскрываются они перед твоим внутренним взором. Книга про потерянную любовь и позабытую страсть, про женщину, которая борется между долгом и любовью… Ни на секунду не позволила себе допустить, что Флой написал это после той последней, мучительной сцены, когда я сказала ему, что должна остаться с Эдвардом, а он в ответ назвал меня яркой представительницей среднего класса, ограниченной и бесконечно провинциальной — более язвительного сочетания эпитетов мне слышать от Флоя не доводилось.
(Я лгу, конечно. Всю ночь я думала о том, действительно ли наш разрыв побудил его написать эту книгу.)
Впрочем, что бы ни послужило причиной возникновения этой книги, у Флоя есть — и, наверное, всегда будет — чудесный дар, благодаря которому он создает для читателей свой тайный мир, расцвеченный лучами полуденного солнца или золотым сиянием ламп, где под старинными оконными ставнями звучат песни сирен, и ласковый шепот — волнующий и возбуждающий — звучит у тебя в ушах. В этом волшебном мире ты остаешься с ним наедине…
