полночь.
«Цветет жасмин…»
Цветет жасмин.
А пахнет жестью.
А в парках жерди из железа.
Как селезни скамейки.
Желчью
тропинки городского леса.
Какие хлопья! Как зазнался!
Стою растерянный, как пращур.
Как десять лет назад —
в шестнадцать —
цветет жасмин.
Я плачу.
Цветет жасмин. Я плачу.
Танец
станцован лепестком.
А лепта?
Цветет жасмин!
Сентиментальность!
Мой снег цветет в теплице лета!
Метель в теплице!
Снег в теплице!
А я стою, как иже с ним.
И возле
не с кем
поделиться.
Цветет жасмин…
Цвети, жасмин!
Мужество
А может, мужество в проклятье,
в провозглашенье оды ночи,
и в тяготении к прохладе
небритых, бледных одиночеств?
А может, мужество в мажоре,
в высоколобом отстраненье,
в непобедимости моржовых
клыков
или в тюленьей лени?
Я видел —
и моржи робели,
тюлени не держали марку,
неколебимость колыбелей
расшатана распутством мамок.
Я видел, как сражались кобры,
встав на хвосты,
дрожа от гнева.
Их морды – вздувшиеся колбы
раскачивались вправо – влево.
Казалось, что танцуют гады,
что веселятся на колядках.
Но каждая ждала: другая
Сбежит от каменного взгляда.
Октябрь
Октябрь.
Ох, табор!
Трамваи скрипучи —
кибитки, кибитки!
Прохожие цугом —
цыгане, цыгане!
На черном асфальте —
на черной копирке
железные лужи лежат в целлофане.
Октябрь!
Отары
кустарников —
каждый сучочек отмечен.
Стригут неприкаянных, наголо бреют.
Они – по-овечьи,
они – по-овечьи
подергивают животами и блеют.
Вот листьям дадут еще отпуск на месяц:
витайте!
Цветите!
Потом протоколы
составит зима.
И все будет на месте:
достойно бело,
одинаково голо.
Гостиница «Москва»
Как теплится
в гостинице,
в гостинице —
грустильнице?
Довольны потеплением,
щебечущим динамиком,
днем полиэтиленовым
на этаже двенадцатом?
Как старится
в гостинице,
в гостинице —
хрустальнице?
С кристальными графинами,
гардинами графичными,
кустарными вареньями?
Мы временно,
мы временно!
Мы – воробьи осенние,
мы – северяне.
Мы —
мечтавшие о зелени,
но ждущие
зимы.
«Фонари опадают…»
Фонари опадают.
Опадают мои фонари.
Целые грозди электрических листьев
примерзают к уже не зеленой земле.
Эти листья
на ощупь – неощутимы
(это листья моих фонарей!),
по рисунку – негеометричны,
по цвету – вне цвета.
Без единого звука
листья моих фонарей
примерзают к уже не зеленой земле.
А деревья, к примеру, опадают не так.
Как они опадают!
Ах, как обучились деревья
опадать! Как вызубрили осень —
от листка до листка,
от корки до корки!
И когда опадают деревья —
выявляй, проходящий, запасы печали!
* * *
Незаметно для всех опадают мои фонари.
Но они опадают —
я-то знаю,
я – вижу.
Боян
(из цикла «Всадники»)
Мальчик Боян из Загорья
«Буран терзал обочины…»
Буран терзал обочины,
ласкал бурьян обманчиво.
Шли по полю оброчные
и увидали мальчика.
И увидали мальчика
по росту – меньше валенка.
Ни матушки, ни мачехи
не помнил мальчик маленький.
Не помнил мальчик маленький
ни батюшки, ни отчима.
На нем – доха в подпалинах
овчиной оторочена,
шапчонка одноухая,
вихры клочками мерзлыми.
Крестьяне убаюкали
мальчишку низкорослого.
В печи до самой полночи
рычало пламя пылкое.
Мальчишка встал тихонечко
и сел в куток с сопилкою.
И заиграл о Загорье,
о загорелых ратниках,
о тропах, что зигзагами
уводят в горы раненых.
Сны у оброчных прочные, —
сопят во все подусники…
Проспали ночь оброчные
и не слыхали музыки.
Боян
Стихи да кулак булатный —
все достоянье Бояна.
Есть латы. Но эти латы
отнюдь не достоянье.
Под латами-то рубаха
в прорехах, в зубцах-заплатах.
Всучил Ярослав-рубака
за песни Бояну латы.
Не князь – перекатной голью
слоняться бы вечно певчему.
А нынче идет что гоголь,
посвечивая наплечниками.
Увидит кабак нараспашку,
клокочущий ковш осушит,
такое понарасскажет —
от хохота пухнут уши!
И выпьет на полполушки,
а набузит на тыщу.
Отыщет боярина-клушу
и под бока натычет.
Кулак у Бояна отборный.
Под забором, на бревнах тухлых
боярина долго и больно
колотит Боян по уху.
Что удар – то майский подарок,
что удар – громыхают кости.
И кличет боярина Ставра
Боян «поросенком бесшерстным».
Боярин
У боярина Ставра хоромы.
Закрома у Ставра огромны.
Проживает боярин в палате.
А носит обноски-лапти.
И сам-то боярин – лапоть,
и лоб у него – не очень.
И любит боярин лапой
в пушистой ноздре ворочать.
Добро, был бы хрыч старый,
а то – двадцатитрехлетний.
Вершина деяний Ставра —
валяться в пшеничной клети.
Прихватит персидский коврик,
заляжет с утра
