«молодой человек» и без совета матери не обратил никакого внимания на слова отца, и ни один мускул не дрогнул на его физиономии.
— Вот, всегда так. Спросит мнения и выругается как извозчик! — невозмутимо спокойно проговорил он, как бы про себя, ни к кому не обращаясь, и, пожимая с видом снисходительного сожаления плечами, ушёл к себе в комнату заниматься.
Поднялась и Ольга, но прежде, чем уйти, спросила:
— Мы поедем к Алексеевым, мама? У них сегодня жур-фикс.
— Пожалуй, поедем, если хочешь.
— Я, мама, надену своё crème… Хорошо?
— Как знаешь.
Ольга ушла повеселевшая, напевая вполголоса какой-то мотив.
Анна Александровна Ордынцева оставалась ещё некоторое время одна за столом, сумрачная и злобная. Опять она слушала оскорбления! Опять этот человек глумился над ней! Не такая она женщина, чтоб оставить оскорбления безнаказанными. Она поговорит с мужем с глазу на глаз, она припомнит ему всё и скажет, какой он подлец перед ней… Она выместит обиду своей несчастной жизни, единственный виновник которой — он, этот злой, ненавистный человек. Из-за него она, страдалица, несёт всю жизнь крест, и он же ещё смеет делать сцены и оскорблять и её и детей!? Да, она отпоёт ему!
И жёсткая, злая улыбка появилась на холодном красивом лице Анны Александровны, искривив её тонкие алые губы.
III
Василию Михайловичу было не до работы, которую он принёс с собой из правления, рассчитывая за вечер её прикончить. Разве возможно заниматься, когда нервы возбуждены до последней степени и когда, того и гляди, явится жена?
Он знал её, свойственную многим женщинам, манеру приходить с так называемыми «объяснениями» именно в то время, когда он уже был достаточно раздражён, и в эти минуты пилить и упрекать, ожидая взрыва дикого гнева, чтобы потом иметь право разыгрывать роль оскорблённой жертвы и страдалицы, жестоко обиженной мужем-тираном. Он знал свою несдержанность и мастерское уменье Анны Александровны доводить его до бешеного состояния и всегда со страхом ждал её появления на пороге кабинета после одной из сцен, бывавших обыкновенно за обедом, — когда они только почти и встречались в последние годы.
Сколько раз Василий Михайлович давал себе слово молчать, упорно молчать, какие бы ехидные намёки жена не подпускала и какие бы гадости, облечённые в приличную форму, не говорила. Обыкновенно вначале он крепился, но затем не выдерживал — отвечал, и мерзкие, унизительные сцены нередко сопровождали обед. Супруги, не стесняясь, бранились при детях, при прислуге, а главное при этой бедной Шурочке, нервной и болезненной, на которую семейные сцены действовали угнетающим образом.
Бледный, с гневно сверкающими глазами, Василий Михайлович ходил, словно раненый зверь, по своему маленькому, очень скромно убранному кабинету. По временам он останавливался у дверей, прислушиваясь, не идёт ли жена, и, облегчённо вздохнув, снова нервно и порывисто ходил взад и вперёд, взволнованный и возмущённый, выкуривая папироску за папироской.
Горе, постоянно нывшее в нём, как ноет больной зуб, казалось после домашних сцен ужаснее и ощущалось острей. Дикая, чисто животная злоба мгновенно охватывала Ордынцева, и он, весь вздрагивая, невольно сжимал кулаки и с искажённым от гнева лицом произносил по адресу жены площадные ругательства и желал её смерти. То он чувствовал невыразимую тоску и отчаяние человека, сознающего непоправимость своего несчастия. И тогда болезненное, худое лицо Василия Михайловича принимало жалкий, страдальчески-измождённый вид, косматая голова поникала, и вся его высокая, худощавая и костистая фигура производила впечатление угнетённости и беспомощности.
— Идиот, что я на ней женился!.. — прошептал он с каким-то бесноватым озлоблением. — Идиот!
И в голове его, словно дразня, мелькал образ какой-то другой воображаемой женщины, с которой он, наверное, был бы счастлив и имел бы настоящую семью.
Ордынцев не раз проклинал свою женитьбу, проклинал после каждой крупной ссоры, чувствуя бесплодность этих проклятий и с ужасом сознавая, что он и жена — два каторжника, скованные по смерть одной цепью, разорвать которую, благодаря детям, было невозможно.
Обыкновенная история!
Увлекающийся и впечатлительный, веровавший в жизнь, людей и в хорошие книжки, Ордынцев, двадцатишестилетний тогда молодой человек, не сомневался, что эта красивая восемнадцатилетняя ослепительная блондинка с большими чёрными глазами и есть именно то необыкновенное сокровище, которое, сделавшись его женой, даст настоящее счастье и будет добрым и верным товарищем и другом. По крайней мере он не останется один в битве жизни. Рядом с ним пойдёт любимая женщина и «сочувствующая душа».
«Главное: душа!» — восторженно мечтал Ордынцев, но, нашёптывая девушке нежные речи и любуясь её красотой, он душу-то Анны Александровны и проглядел! На самую обыкновенную барышню из петербургской чиновничьей среды, с душой далеко не возвышенной, Василий Михайлович смотрел ослеплёнными глазами страстно-влюблённого человека, приписывая своему «ангелу» то, что тому и во сне не снилось. Она казалась ему непосредственной, нетронутой натурой с богатыми задатками, «золотым сердцем», отзывчивым на всё хорошее. Нужды нет, что она не всегда понимает то, что он ей проповедует, и глядит на него не то удивлённо, не то вопросительно своими большими глазами. Она ещё так молода и многого не знает! Под его влиянием разовьются хорошие её инстинкты. И Ордынцев мечтал, как будут они по вечерам читать вместе хорошие книжки и делиться впечатлениями. Идиллия выходила очень трогательная и заманчивая!
В то время Василия Михайловича ещё не укатали «крутые горки». Он был пригожий, статный брюнет с чёрными кудрями и смелым взором, жизнерадостный, нежный и остроумный. Анна Александровна влюбилась и сама, позабыв для Ордынцева свой прежний предмет — какого-то офицера. Влюбившись, она с чисто женским искусством приспособлялась к любимому человеку, желая ему понравиться. Она как-то вся подтягивалась при нём, сделалась необыкновенно кротка, получила вдруг охоту к чтению и к умным разговорам, сожалея, что она «такая глупенькая», и с таким горячим, по-видимому, сочувствием слушала молодого человека, когда он говорил ей о задачах разумной жизни, об идеалах, о возможности счастия лишь при общности взглядов (в те времена женихи ещё водили подобные речи, не справляясь о приданом), что Ордынцев приходил в телячий восторг, писал своей «умнице» стихотворения и в скором времени предложил ей «разделить с ним и радости и невзгоды жизни». Она торжественно обещала, хотя про себя и думала об одних только радостях (разве станет любимый человек причинять горе?), и отвечала на первый его поцелуй такими жгучими поцелуями, что Василий Михайлович совсем ошалел от счастия и тут же поклялся отдать всю свою жизнь «Нюточке».
Родители Анны Александровны, действительный статский советник Охапкин, добросовестно тянувший лямку без надежды на видную карьеру, и супруга его, дама не
