многие десятилетия носил длинные носки), нежными и тонковатыми для такого крупного мужчины, хотя и крепкими.
Так выглядел мой почти сорокалетний отец в четыре часа утра: белый медведь в футболке и клетчатых боксерах, которому не терпится шлепнуть меня по попе и вновь погрузиться в крепкий сон. И все же, несмотря на широкие плечи, держался он миролюбиво, взгляд был вполне добродушный. Хотя в те годы родители на людях спокойно отвешивали своим отпрыскам оплеухи, не опасаясь общественного осуждения, он никогда не поднимал на меня руку. Даже понарошку.
А поскольку ребенок, испытывающий куда более романтические чувства, чем те, что горячо отстаивают прогрессивные психологи, не ценит надежность и знание меры (родительские достоинства, коих отец был безнадежно лишен), я готов утверждать, что мой папа был самым лучшим на свете. Редкий тип взрослого, который в супермаркете набивает тележку полной консервантов дрянью, а в кино ерзает в кресле в ожидании перерыва, чтобы накупить лакомств для себя и для счастливого отпрыска.
Среди воспоминаний, сохранившихся с тех далеких лет, – субботы (увы, редкие!), когда отец забирал меня из школы.
Вон он – стоит, прислонившись к капоту машины. Отнюдь не автомобиля его мечты – напротив, нетрудно догадаться, что речь идет о позволяющем сохранить достоинство компромиссе, из-за чего в глазах строгого педагога отец оказывался дискредитированным. Тем не менее благодаря купленному в рассрочку, с третьих рук флагманскому кораблю в моих воспоминаниях отец держится куда увереннее, чем было на самом деле. В конце концов, он принадлежал к поколению западных мужчин, чье самосознание сформировалось в послевоенные годы и которые восприняли массовое распространение автомобилей как знак обновления, для них это почти превратилось в смысл жизни. Они подписывались на специализированные журналы, обожали “Формулу-1”, посещали ярмарки и автомобильные салоны, оценивая новую модель, проявляли ярко выраженный вкус, не довольствовались абы чем и притом – нужно признать – вовсе не были снобами. Впрочем, отец в этой области пользовался безусловным авторитетом. Его отец, мой дед, был торговым представителем “Альфа Ромео”. Он хорошо заработал в начале экономического бума, а потом за несколько месяцев все потерял из-за сочетания двух факторов, которые по иронии дополняли друг друга: нефтяной кризис и пьянство. Пока заправки по всей стране пустовали, дедовы запасы алкоголя (граппа, водка, французский ликер) шли в невиданный рост. Остальное довершили судебные разбирательства и цирроз печени: аминь.
Я склонен поддерживать народное суеверие, что суть человека (особенно если речь о призрачном существовании тех, кого уже нет с нами многие десятилетия) сосредоточена в узнаваемом запахе (увы, невоспроизводимом даже в лаборатории). Если это так, ничто не расскажет мне об отце больше, чем пропахшие табаком, вытертые сидения его цыганистого немецкого седана.
На обед мы обычно отправлялись в “Пиккадилли” на виа Барберини – то ли пекарню, то ли закусочную, то ли непонятно что. Любителям фастфуда пришлось прождать еще несколько лет, прежде чем на Испанской площади открылся первый “Макдональдс”, а пока они довольствовались его жалкими подобиями типа того заведения. Полагаю, отец возил меня туда, чтобы иметь предлог в очередной раз рассказать, как, получив диплом, он провел целый год в Лондоне: в то время жизнь была беззаботной, а дед – еще относительно трезвым и платежеспособным (“Там готовят настоящие чизбургеры”).
О других наших субботних занятиях умолчу, однако позволю себе последнее соображение общего свойства. Полагаю, что счастливые семьи, о которых так любят рассказывать в русских романах, были счастливы благодаря соответствующим земельным владениям, не говоря уже об удобствах, которые обеспечивала целая армия лакеев в ливреях и крепостных. Что, с одной стороны, наводит на мысль о том, что наша жизнь отнюдь не похожа на романы, с другой – к еще более прискорбному выводу: такому гордому человеку было непросто смириться с тем, что он неспособен обеспечить своему отпрыску столь же высокий уровень жизни, какой обеспечил ему собственный отец. Судя по скудным рассказам, даже в юности, когда можно было рассчитывать на папашины денежки, он никогда не вел себя как мажор. Мой отец мечтал об удобной, непримечательной жизни, радости в которой связаны с дорогими приобретениями: кожаная куртка, коллекция гитар, спортивный автомобиль. Во многом нынешняя фрустрация вытекала из понимания: такого он себе позволить не мог. Что же до остального: уважение в обществе, классовые привилегии, привычки состоятельного буржуа, – отец испытывал ко всему этому отвращение. Он считал себя марксистом и, хотя ничего не делал, чтобы доказать приверженность Марксу, любил напоминать об этом к месту и не к месту, в том числе при самых неподходящих обстоятельствах.
Однажды ему представилась многообещающая возможность заработать. Немецкая фирма, производившая неубиваемые стиральные машины с лаконичным дизайном, искала представителя в области Лацио – отец попал в короткий список претендентов на папскую тиару. Настоящий подарок судьбы, спасение для семейных финансов. Я слышал, как отец говорил по телефону: “Эти машины разлетаются, как «фиат-500»”. “Поверь, это настоящая синекура”, – сияя, обещал он маме. Вера в себя, опирающаяся на столь же безудержный оптимизм, была его отличительной чертой; оставалось подписать договор. Кроме того, поскольку встреча с директором по персоналу немецкой фирмы должна была состояться в следующую субботу в их миланском офисе, отец решил взять меня с собой. Ничего, что пропущу денек в школе.
В десять вечера мы стояли на седьмом пути, с которого отправлялись ночные поезда. До Милана было ехать часов восемь, плюс пара остановок, дарящих уважаемым пассажирам еще несколько минут сна. Снаружи вагон казался округлым, гостеприимным и хорошо пожившим: боковые полосы благородного гранатового цвета местами проржавели. Интерьер был сдержанным, по-военному или по-японски строгим.
Отец сразу же прибег к обычным хитростям опытного путешественника: чтобы сменить купе и переселиться подальше от моторного вагона, он отстегнул щедрые чаевые начальнику поезда. С одной стороны, в нем не угасла память об окончательно оставшейся в прошлом благополучной жизни, с другой – он держался так, будто работа уже была у него в кармане.
– Разбудите нас в шесть, пожалуйста. Для меня – кофе, сыну – горячее молоко.
Купе, в котором имелись двухэтажная кровать, стенной шкаф и складной умывальник, было тесным, но мне оно казалось шикарным, как офицерская каюта на галеоне или кабина частного самолета. Кто знает, отчего детям так нравится спать не в своей кровати – посреди тундры, в разбитом среди саванны лагере, в купе величественного транспортного средства.
Помню резкий запах постельного белья и дребезжание фарфорового ночного горшка, которым отец воспользовался, прежде чем лечь. Помню, как сердце забилось в мягком, убаюкивающем, синкопированном ритме локомотива, похожем на ритм ударных в джазе. Помню молочные огни промышленной
