хотел было почесать в затылке, но почувствовал такую сильную боль, словно дотронулся до раны или еще не засохшей болячки: Бурайма наградил его огромной шишкой.
— Ну, ты будешь отвечать? Тебя уже несколько часов подряд везде ищут, — ворчала мать.
— Я не хочу, чтобы ты сердилась, наа[5], ведь ты такая красивая! — боясь быть наказанным, малыш говорил особенно нежным голоском.
Селики почувствовала себя обезоруженной. И хотя она только что бегала в поисках сына по всему участку и в отчаянии звала: «Айао!.. Где ты, Айао?.. Ты слышишь меня, мой Малышка?» — весь гнев ее тут же прошел. Голосок малыша звучал так трогательно.
— Ладно, я не буду тебя бранить. Но скажи мне, где ты был? —- спросила она, теперь уже снова спокойно. И улыбка засветилась в ее глазах.
— Я играл с Анату. А потом мы вместе с нам Сикиди пошли за тростником.
— Когда Сикиди режет тростник, ей нет равной, — послышался неторопливый голос нам Алайи, бабушки Айао.
Бабушка Алайя, из-за своих больных ног, сидела, как всегда, в хижине на скамеечке, вырубленной из ствола столетнего дерева, такой низенькой, что колени ее почти касались подбородка. Так же, как и Киланко, который, вернувшись с поля, отдыхал в плетеном кресле у себя в хижине, нам Алайя наблюдала за сценой между Айао и матерью через жалюзи из легких пальмовых планок. Такие жалюзи не позволяли домашним животным входить в хижину и в то же время давали возможность, при желании, незаметно наблюдать за тем, что происходит снаружи.
5. МАТЬ И СЫН
Киланко и бабушка, каждый из своей хижины, с улыбкой наблюдали, как Айао разговаривал с матерью — так ласково, мило и спокойно. Затем мальчик бросился в хижину бабушки.
— Нам Сикиди сказала, что, когда вы были такими же маленькими, как мы, вы часто ссорились.
— Нет, совсем не часто... А скажи мне, мой Малышка, не поссорился ли ты с Анату?
— Да нет, просто...
— Значит, все-таки между вами что-то произошло?
— Так, ничего.
— Ну раз это секрет, я не настаиваю.
— Скажи, это правда, нам, что сказки и старинные истории можно рассказывать только вечером? Так говорит Сикиди.
— Если это сказала сама Сикиди, значит, так оно и есть. Ты, должно быть, мой Малышка, больше надоедал Сикиди, чем помогал ей!
— Почему ты так думаешь?
— Мне кажется, ты замучил ее вопросами. Наверное, она не могла ни на минуту заставить тебя замолчать.
— Ой, нет, я работал много. Если хочешь, пойди спроси у нам Сикиди и у Анату.
— О! Это я-то, с моими ногами...
— Нам, не надо, не напоминай об этом... Мне не нравится, когда ты так говоришь, ведь я тебя люблю.
— Ангел ты мой! Вылитый отец, когда он был таким же маленьким...—прошептала бабушка с нежностью, а потом добавила: — А ты попросил у мамы прощения за то, что ушел из дома без спроса и заставил ее беспокоиться?
— Сейчас я пойду к ней, нам!
Он бросился на улицу, мигом пересек двор и вбежал в хижину матери:
— Нам Алайя сказала мне, чтобы я попросил прощения за то, что так поздно вернулся домой и огорчил тебя.
Мать улыбнулась. В словах Айао было столько непосредственности, такой он был забавный, что она не могла сдержать улыбки. А мальчик, посмотрев на нее, опустил глаза и теперь уже серьезно сказал:
— Ты такая красивая, мама, что, наверное, уже больше не сердишься на меня?
— Ну конечно, маленький заклинатель змей! Но обещай мне быть послушным мальчиком, не уходи из дома без моего разрешения. Или я тебя отшлепаю и не буду больше красивой.
— Ой, что ты! Ты всегда была и будешь красивой, мама.
— Ну ладно, пусть будет так, — ответила она, усмехнувшись.
Айао, в свои шесть лет, может быть, не всегда понимал смысл того, что говорил он сам, или того, что говорили взрослые. Но, убеждая мать, что она красивая, он, можно сказать, открывал Америку или, иными словами, высказал то, что всем давно известно. Она в свои почти сорок лет была стройной, красивой женщиной, с длинными волосами, аккуратно заплетенными в косички. У нее было овальное лицо с тонкими чертами, а большие черные глаза, казалось, ласкали все, на что падал их взгляд. Ее кожа была черной и матовой, осанка — величественной, а походка — неторопливой и уверенной. Селики была единственной женой Киланко. Он женился на ней, когда ей было девятнадцать лет. А познакомились они в Ифе, куда Киланко приехал однажды, чтобы навестить своего приятеля.
Там-то он и встретил юную Селики. Они сразу понравились друг другу. Киланко сказал ей, что он холост, что у него большой земельный участок и что он ее любит. Селики ответила ему, что она никогда не встречала мужчину, который разговаривал бы с ней так откровенно и просто.
«Я тебе ничего не обещаю. Но постараюсь сделать тебя счастливой, если ты согласишься стать моей женой»,—добавил Киланко.
«Если мои родители захотят, чтобы я вышла за тебя замуж и уехала с тобой, я не буду противиться их воле. Мы должны жить вместе, я это чувствую»,—застенчиво ответила Селики.
Ей было тогда семнадцать лет. А через два года, после многочисленных поездок Киланко из Югуру в Ифе, связанных с церемонией сватовства и выкупом невесты, они поженились.
С тех пор Селики внешне совсем не изменилась, хотя и родила десятерых детей, двое из которых умерли. Белки ее удлиненных глаз были удивительной чистоты. А длинные ресницы и густые брови придавали глазам Селики особую красоту. Все ее лицо было покрыто тонкими шрамами от надрезов, которые, по древнему обычаю племени, ей сделали в полтора года. Эта операция причинила девочке немало страданий. Но сейчас, только присмотрясь к Селики поближе, можно было разглядеть на ее тонком и чистом лице эти многочисленные шрамы, следы длинных параллельных надрезов. Была бы Селики более красивой без этой чуть заметной татуировки? Или, наоборот, именно она придавала ей особую прелесть? Селики никогда над этим не задумывалась, возможно потому, что давно забыла о пережитой тогда боли. Эти шрамы очень рано заинтересовали Айао. Он спросил у матери, плакала ли она, когда ей делали надрезы?
— Не знаю, мой Малышка, я уже не помню.
— А мне тоже будут их делать? Мне бы не хотелось, но, чтобы быть красивым и похожим на тебя, я...
Селики тихо засмеялась.
— Мужчине не обязательно
