мы и ссорились с твоей бабушкой, то так, слегка...
— А что это значит — слегка, нам Сикиди? — заинтересовалась Анату.
Она поняла, что их бабушки в детстве нисколько не отличались от своих теперешних внуков.
— Я хотела сказать, что мы были такими же, как и все дети, но мы не ссорились так, как ссорятся сейчас в Югуру, когда по всей деревне слышны крики, плач и ругань.
— Нам Алайя говорит, — заметил Айао, — что теперь в деревнях не собираются по вечерам, как прежде, чтобы послушать рассказы стариков. Вот потому и дети стали невоспитанными.
— Может быть, она и права, — вздохнула Сикиди.
— У нас дома, — поспешила добавить Анату, — бабушка Сикиди всегда, когда мы бываем послушными, рассказывает нам по вечерам. старинные истории.
— У нас тоже... — сказал Айао. — Особенно я люблю одну из них, это про Людоеда и батат.
— Тише, дети, днем эти истории нельзя рассказывать! — прервала его нам Сикиди, сдерживая улыбку.
4. НАКАЗАНИЕ
Когда Айао подходил к дому, его встретил старший брат Бурайма и, ни о чем не спросив, сильно стукнул мальчика по голове. Тому показалось, что земля вдруг ушла у него из-под ног. Он весь сжался от боли, потрясенный такой грубой выходкой старшего брата, и, обливаясь потом и слезами, широко раскрыл рот, чтобы закричать, но возмущение и отчаяние сдавили ему горло жестким комом.
— Не смей орать! Если отец услышит, еще получишь! — глухо прикрикнул на него Бурайма.
Айао ничего не мог понять. Что он сделал плохого? Разве это преступление — пойти, как обычно, поиграть с Анату или поработать вместе с ней и ее бабушкой? Растерянный, жалкий, мальчик вопросительно смотрел на брата. Сдержав готовый вырваться наружу крик, он закрыл рот так медленно и осторожно, как будто боялся, что иначе случится что-то ужасное.
Почему-то ему вдруг стало очень страшно, и он задрожал всем телом. Нагнувшись, Айао обтер лицо подолом рубашки.
Отец никогда не бил его. Но ему не раз приходилось видеть, как он наказывал Бурайму, Камару́, Ассани́, Ньеко́, Исдина́, Фиву́ и Ситу́. Спасаясь от розог, дети носились по двору, как сумасшедшие, а на их телах, один за другим, оставались следы отцовского гнева — широкие рубцы, которые горели, как от ожога. Спина Исдина, например, была однажды исполосована так, что он несколько дней мог спать только на животе или на боку.
Айао хорошо помнил, как это случилось. Стоял такой же день, как сегодня: жаркий, голубой, солнечный, звенящий от пения птиц. Иногда набегал легкий, ласковый ветерок, приятно обдувая разомлевших от жары людей. Исдин в это утро опоздал в школу, вернулся домой тоже позже своих братьев и сестер. Учитель был им недоволен. К тому же он пожаловался Киланко на плохую успеваемость Исдина. Мальчик не всегда готовил уроки, совсем не открывал книгу по чтению, не любил искать незнакомые слова в словаре «Малый Ларусс»[4], который был у них в доме, хотя ни сам Киланко, ни его мать, ни жена, ни сестра не умели читать по-французски.
Он был ленив по натуре. Его бесцветная, немногословная речь состояла, в основном, из таких выражений, как «вот это», «это самое», «как его». Можно было подумать, что они достались ему в наследство от скупых родителей. Селики Киланко, узнав, что ее сын не отличается усердием, тоже начала его отчитывать. В ответ тринадцатилетний подросток, который в школе брал пример с приятелей, отличавшихся своей грубостью, пожал плечами и что-то пробурчал себе под нос.
Этого было достаточно. Буря разразилась, и по дому будто пронесся ураган. Киланко, заметив, как Исдин воспринял замечание матери, молнией бросился к кусту, сломал два длинных, тонких прута и оборвал на них листья. Исдин, почувствовав опасность, пустился наутек.
— Стой! — закричал Киланко, видя, как сын удирает от него со всех ног, и кинулся ему вдогонку.
Киланко, высокий, худой мужчина, отец большого семейства, вообще-то был спокойным и довольно сдержанным человеком. В доме его почти никогда не слышали. Бо́льшую часть времени он занимался хозяйством. Если его не было в апельсиновом саду или в пальмовой роще, значит, он копался в огороде позади построек. При всех его заботах по уходу за землей и выращиванию урожая Киланко не оставляла одна заветная мечта: дать своим детям то, чего не смог получить он сам, так как во времена его детства даже состоятельные африканцы считали, что учиться и тем более ходить в школу — пустая трата времени. Теперь ему хотелось видеть своих детей — не только сыновей, но и дочерей — образованными, не такими, как он, неграмотный, не умеющий разговаривать без переводчика с белыми, когда ему приходилось иметь с ними дело. Себя он причислял к самым невежественным людям в округе, хотя и был от природы наделен незаурядным умом. И вот сейчас вдруг обнаружилось, что один из его сыновей, несмотря на все отцовские старания и возможности, решил, видимо, остаться неучем.
В несколько прыжков он нагнал Исдина. Прут со свистом обвился вокруг ног дерзкого мальчишки. Тот споткнулся, чуть не упал и метров пять пробежал на четвереньках. В этот момент, даже через рубашку, Исдин почувствовал жгучую боль от ударов, которые сыпались ему на спину, на шею — куда попало. Казалось, отец превратился вдруг в многорукое чудовище и сотни прутьев впиваются в беднягу.
Исдин бегал, кричал, плакал, просил прощения:
— Я больше не буду, папа! Я больше никогда не буду! Я буду учиться! Честное слово, папа, я не буду больше опаздывать в школу! Я буду всех слушаться, даже самых маленьких братьев и сестер! Пожалей меня, папа! Прости своего сына Исдина!..
Братьям и сестрам стало жалко Исдина, и самые маленькие из них начали плакать, прося отца простить несчастного. Нам Алайя — мать Киланко, Селики — его жена, и тетушка Амуда́ — жена дяди Экуэффи́, были не в силах больше переносить это зрелище, но, помня, что, по обычаям, они не имели права вмешиваться, если отец наказывает своего ребенка, закрылись у себя в хижинах. Исдину крепко попало. Киланко бил его до тех пор, пока не изломал прут...
Айао, вспомнив об этом ужасном дне, с опаской вошел во двор. Несмотря на жару, кожа его покрылась мурашками, а сам он весь сжался.
— Где ты был? — спокойно спросила мать, едва увидев сына.
От этих слов у Айао подкосились ноги. Не зная, что сказать, он
