прощальный отблеск поллитровки. Последней!
— Стой!..
Но было уже поздно. Старик захлопнул дверь. Открыть ее было не так-то просто, как думалось сначала. Мартыныч оказался гораздо крепче, чем к этому предрасполагает ежедневное и многолетнее пьянство. К тому же, с их стороны двери была только декоративная ручка, которая грозила оторваться в любую минуту, а старый пьяница мог ухватисто держаться за мощную скобу, и если ему ещё удастся закрепить в ней шкворень, то с водкой можно распрощаться, понимали они, прежде чем они оббегут морг, Мартыныч выпьет ее в три глотка. Только длина полы его подвела, застряла в дверях. Халат медленно поддавался на усилие Коляна и он уперся ногой в стену, как Санек, и осторожно перехватывал руками драгоценную материю, чтобы не порвать и не дай бог выпустить. Было тесно, неудобно. Оба от такого поворота вспотели и протрезвели и теперь мрачно рвались к водке.
— Г-глаза выдавлю, падле! — надсадно кряхтел Колян. — Откуда у него столько сил?
— Там скоба, вместо этой шпеньки! — показал Санек на ручку с их стороны.
— Для кого скоба? — удивился Колян. — Там же одни покойники?
Хохот отнимал последние силы, тем более, что он был безнравствен, ввиду потери. Собрались. Колян, не отпуская халат Мартыныча, пристроился поудобнее под более высоким приятелем.
— Давай вместе! — скомандовал он Саньку. — И р-раз!..
Дверь стала поддаваться, видимо, Мартыныча сморило.
— Аааа-мля! — торжествующе закричали они в расширяющийся проём, и тут же заткнулись.
Дверь вдруг распахнулась сама, как от удара, резко и настежь, опрокидывая их навзничь. Им показалось, что вместе с дверью они перевернули на себя весь морг, потому что на них вывалилась толпа голых и холодных до синевы людей, к тому же опутанных вожжами словно табун лошадей в гигантской упряжке. Они упали и этот табун смял их, пробежав по распростертым телам, больно стуча копытами пяток. Мартыныча среди них не было.
— Ав!.. Ва!.. От!.. Че! — прозвучало непроизвольно в Коляне и Саньке, в такт жестоким пяткам по телу. Кажется, только эта молитва и спасла их от помешательства — велик и неисповедим всеединодержитель, повелитель людей, лошадей и покойников!..
Они еще ничего не поняли, кроме того, что мертвецы ожили все разом и куда-то бегут с финишной вожжой на груди, но зато следующее явление повергло их в настоящий ужас, минуя непонимание, так как пришло явно по их душу.
В дверях стояло что-то страшное, рыжее и лохматое, и широко улыбалось. Улыбка эта была настолько дика, что Колян не выдержал и громко выдохнул, но не ртом. Ртом не получилось, заперло. Все тело этого покойника было сине-черным и препоясано шрамами и рубцами жестоких схваток, как бывает украшен парадной сбруей мундир генерала. На то, что это был покойник, указывал номерок на ноге.
— А-аааааб… — слабо сказал Колян, выпрастав руку и показывая пальцем почему-то вверх, а не на мертвеца, впрочем и волосы его тоже стояли дыбом.
Так он хотел сообщить своему другу, что, кажется, знает этого «покойника».
— Узнал?! — радостно и страшно закричал тот. — И я тебя узнал, дорогой! Ты — это я!..
Фома все еще думал, что он в преисподней, где надо всех узнавать, как учили в Ассоциации. Коляна он не признал в посмертном пылу.
— Не-е, — обморочно протянул Колян, не желая быть с номерком на ноге в расцвете первоначального накопления, но Фома, не слушая, обнял его и поцеловал страшным незакрывающимся ртом.
Словно бездна дохнула оттуда. Колян, тихонечко и тепло пукнув, стух. Под ним стало сыро и горячо, в голове — звонко и пусто, в глазах — темно.
Фома, сплюнув, тряхнул его, никакого ответа. Рядом совершенно беззвучно, с аналогичным запахом, лежал Санек и из-под него тоже негромко выходил воздух, словно бы намекая, но уже достаточно явно, что человек не столько тело, сколько дух.
— Странная преисподняя, — пробормотал Фома.
И увидел Мартыныча. Тот крупно, как хлещутся веником в бане, крестился бутылкой водки. Бутылка была уже открыта и плескала вокруг, как елейный стручец в пасху, но Мартыныч этого не замечал, не в силах оторвать взгляд от Фомы, а ноги — от пола.
— И тебя я узнал! — сказал Фома по инерции, хотя уже понял, что он не где-нибудь, а на родной Спирали, узнал по антуражу и родному сивушному запаху. — Ты — это…
— Нет, это не я, это они!.. — Рухнул перед ним на колени Мартыныч. — Они меня попро… они угрожали! Вот телефон, я не виноват!..
Он стал торопливо выворачивать карманы своего халата.
— Вот!.. — Нашел он какую-то бумажку и сунул в холодную руку Фомы.
Раздался сухой электрический разряд. Мартыныч отдернул руку, спрятал в халате, потом вытащил и нервно побежал ею по пуговицам: вверх-вниз, вверх-вниз…
— Дай халат, — сказал Фома.
— Что? — испуганно замер Мартыныч. — А, халат! Конешна, — забормотал он, — конешна, милок, оно тебе нужнее! Конеш…на!..
Он торопливо скинул дерюгу себе под ноги, не решаясь подать в руки ожившего покойника, говорят, они схватят и все!.. Фома одел халат, взял бутылку с пола, раскрутил и в один прием мощной струей выплеснул ее содержимое в глотку. Затем, ни слова не говоря, вышел на улицу, не видя, как тянется к нему рукой служитель Харона. А тот, словно первохристианин с полотен Ренессанса, наблюдал сошествие Фомы и был как один порыв экспрессионизма то ли к восставшему, то ли к уносимой пустой бутылке…
В рассветной тишине ясного неба полыхнула, невесть откуда взявшаяся низкая разлапистая молния и тут же раздался раскат грома, настолько близкий и оглушительный, что Мартыныча повалило рядом с теплодымящимися приятелями.
А Фома снова оказался на своих похоронах. От бессилия против его хулиганских «шастаний оттуда» скорбные обряды были применены к нему со всей ритуальной строгостью, то есть о покойнике — только хорошее или ничего, лишь бы не возвращался, мерзавец! А уж мы!.. Фома услышал о себе столько, сколько не слышал со времен своего младенчества, когда даже стул его вызывал умиление.
