А скотина содержится в поле и того меньше – четыре месяца: с середины мая до середины сентября. Так что из неполных пяти месяцев сельхозработ нужно выделить еще несколько недель на сенокос, чтобы заготовить корма для восьмимесячного стойлового содержания скота. На сенокос приходится недели три – не более. Это были настолько важные три недели, что в старой России на время сенокоса останавливались фабрики и заводы: с Петровок рабочие уходили в деревню косить сено. Еще хорошо, что Петровки – самое жаркое и сухое время. Но на то он и резко континентальный климат, чтобы жара и сушь неожиданно сменялись затяжными дождями. А сено, скошенное и высушенное, либо даже собранное в копны, – еще не сено. Смочит его дождь – пересушивай, не пересушивай, – толку не много: это уже не то сено. Корова – не овца, и даже не лошадь, она очень разборчива, и прелое сено есть не будет. Потому и говаривал русский крепостной крестьянин: «Хвали сено в стогу, а барина в гробу»: всем хорош барин, и добёр, и щедр, и снисходителен, да кто его знает, какая шлея ему может под хвост попасть, куда он взбрыкнет. Всем хорошо сено в валках или в копнах, но пока оно не сметано в стог, который никакой дождь не пробьет, кто его знает, что из него получится.
Мало кормов – мало и скота. А мало скота – мало и навоза. Ведь навоз был единственным средством поддерживать плодородие земли, и коров держали в русской деревне не для молока, и тем более не для мяса – для навоза: «Положишь каку, а поднимешь папу» (папушник – мягкий белый хлеб). Беда была еще и в том, что великорусские земли по большей части малоплодородны: суглинки, супеси, кислые болотистые иловатые почвы, которые нынче дачники по невежеству принимают за чернозем, лесные подзолы. Среди великороссийских губерний только во Владимирском Ополье огромным пятном выделяются черноземы, да и то хиленькие. Лишь от Тулы и далее на юг простираются черноземные тучные почвы – чем южнее, тем тучнее. Урожаи на неродимых почвах, да при скудном удобрении (в основных губерниях поля по полной норме удобрялись иной раз через 15 лет), да при неустойчивом климате были жалкими, веками держась на уровне сам‑3,5 – сам‑4. Одно зерно бросил – три – четыре поднял. Да из них еще одно зерно нужно оставить на посев следующего года. Вот и живи тут. А если недород? По указаниям дореволюционных исследователей, в начале XIX века каждый 10‑й год был неурожайный, а дважды в 10 лет ту или иную местность посещал недород. За период с 1830 по 1845 год были неурожайными восемь лет. В Витебской губернии неурожаи с 1814 года были 14 лет подряд, в Пензенской губернии с 1831 года последующие четыре года были неурожайными; в первой половине XIX века даже в хлебородных губерниях большинство крестьянского населения каждые два года на третий нуждалось в продовольствии и семенах и периодически начинало голодать к лету. В 1840 году император Николай I, вернувшись из Берлина, писал князю Паскевичу: «Я нашел здесь мало утешительного <…> Четыре губернии точно в крайней нужде <…> Требования помощи непомерные: в две губернии требуют 28 миллионов, а где их взять? Всего страшнее, что ежели озимые поля не будут засеяны, то в будущем году будет уже решительный голод; навряд ли мы успеем закупить и доставить вовремя. Вот моя теперешняя главная забота. Делаем, что можем; на место послан Строганов распоряжаться с полною властью. Петербург тоже может быть в нужде, ежели из-за границы хлеба не подвезут <…> Год тяжелый; денег требуют всюду, и недоимки за 1/2 года уже до 20 миллионов против прежнего года; не знаю, как выворотимся». Во второй половине XIX века благодаря освоению степного Поволжья, Оренбуржья и Новороссии в целом по стране положение стало гораздо лучше. Но это в целом по стране… А по нечерноземным губерниям картина была совсем иной. Смоленский помещик А. Н. Энгельгардт писал в 1870‑х годах: «В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, то посылают детей, стариков, старух “в кусочки” побираться по миру. В нынешнем же году (1872 – Л.Б.) у нас полнейший неурожай на все <…> Плохо, – так плохо, что хуже быть не может. Дети еще до Кузьмы-Демьяна (1 ноября) пошли в кусочки <…> Крестьяне далеко до зимнего Николы приели хлеб и начали покупать; первый куль хлеба крестьянину я продал в октябре, а мужик, ведь, известно, покупает хлеб только тогда, когда замесили последний пуд домашней муки». В Озерной области (Псковская, Новгородская, Петербургская и Олонецкая губернии) по переписи 1897 года хлеба населению потребно было 42 миллионов пудов, а средний сбор составлял 25–26 миллионов. Недостающие 15,5 миллионов пудов покупались, на что затрачивалось 14–15 миллионов рублей, а в наименее благополучном (и наиболее промысловом) Шлиссельбургском уезде земледелие обеспечивало только 2/5 необходимого продовольствия. Населения в области в момент переписи было 3 395 тысяч человек: на душу только на хлебушек нужно было потратить рублей 15, а ведь еще и земские и государственные подати требовалось заплатить, и выкупные платежи за некормившую землицу, и соли нужно купить, и винца про праздник, и платок бабе, и ленту девке в косу – да мало ли расходов в крестьянском хозяйстве. И на все заработай после полевых работ.
Поэтому настоящий хлебушко в России большей частью ели не досыта, не весь год. У кого в закромах что-то было, те нередко с середины зимы уже подмешивали в муку полову – остатки от молотьбы, хранившиеся в сараюшках-половнях на корм скоту и птице, а придет нужда – и для людей. Хлеб такой назывался пушным от торчавших из него кончиков ости – тех жестких волосков, которыми порос ржаной колос. Ость эта в человеческом желудке не переваривается и раздражает слизистую желудка и кишечника, вызывая кровотечения. Поэтому пушной хлеб старались детям и больным не давать. И русский земледелец, как гостинец детишкам, нес с заработков из города краюху мягкого чистого городского хлеба.
Да пушной хлеб – это еще ничего. Это все-таки хлеб. А приходила нужда – подмешивали в хлеб семена дикой гречихи или лебеды. В знаменитом энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона у статьи «Лебеда» есть и другое название – лебедный хлеб. И сопровождается она библиографическим списком работ медиков об усвоении человеческим организмом хлеба из лебеды и других суррогатов. Впрочем, такие статьи и ссылки на специальную литературу можно легко найти, перелистывая, например, вологодские или вятские «Губернские ведомости»: публиковались они в XIX в. довольно регулярно. В этой энциклопедической статье читатель может найти и подробное описание такого хлеба, и сведения о рыночных ценах на лебеду, которая доходила
