тревога за семью сына все еще не проходила. Какое же это несчастье: на твоих глазах гибнет человек, а ты не знаешь, как ему помочь. Так с ним было только на войне. Но на войне он, кажется, мог больше. По крайней мере знал, что ему делать… А здесь?.. Что предпримешь? Что?
Когда Иван Иванович вернулся из кухни, Антон сидел на стуле и успокоенно говорил по телефону. Он согласно кивал головой и повторял:
— Да. Я постараюсь. Да, хорошо, — но, увидев деда, тут же поспешно поднялся. — Бабушка тебя просит, — и нетерпеливо передал трубку.
Иван Иванович, морщась, как от боли, приготовился выслушать выговор, но та неожиданно заговорила нормально. Сообщила, что звонил сын, Михаил.
— Он где-то в дороге, едет к себе домой.
Иван Иванович понимал, каких сил ей стоит эта выдержка. И подумал: как хорошо, что он заставил Антона позвонить. «Это его разговор помог ей». И он с благодарностью посмотрел на внука и тут же молча улыбнулся ему, показывая знаками, чтобы он шел в спальню к матери, а сам говорил с Машей и спрашивал себя: «Ну зачем эти ссоры, взаимные грубости и оскорбления? Зачем? Можно же и вот так. Один погорячился, а другой стерпел и уступил. И тот, кто не прав, поймет потом и благодарно оценит твою сдержанность…»
А голос жены становился все громче и настойчивее. Ее уже не сдерживали, наоборот, видно, раздражали «да» и «конечно» Иванова, которыми он хотел погасить растущее раздражение жены. Она уже кричала:
— Ты не сиди там! Забирай Антона и уезжай. Слышишь, уезжай сейчас же! Что ж они мучают ребенка?
А о Наташе она и слышать не хотела. Он было заикнулся, что ее сейчас еле отходили врачи. Но она тут же закричала:
— Ничего с ней не сделается! Проспится — и опять за свое. Ты брось ей потакать! Слышишь!
— Я сейчас, Маша, только напою Антона чаем, и мы поедем. Ты успокойся и ложись спать, ведь всю ночь…
И опять ее беспричинный взрыв.
— Как я могу спать? — уже перешла почти на истерический крик. — Ты соображаешь, что говоришь?
— Маша, Маша, успокойся, ну ты что?
— Что ж вы такие безжалостные, — рыдала трубка, — что же вы все на меня-я-а-а…
— Прекрати, слышишь! Сейчас же прекрати истерику! — не сдержался Иванов. — Я тоже не железный! — И, не в силах совладать с собой, бросил трубку и вышел из коридора. Стоял на кухне, успокаивал дыхание, а сердце, казалось, совсем остановилось. И он никак не мог достать из кармана таблетки нитроглицерина.
В кухню вошел внук. Голубые глаза его светились, личико порозовело, и на нем проступала счастливая улыбка. Тихо, будто боясь кого-то потревожить, он сказал:
— Она спит… Я ее не стал будить… — И в глазах его, счастливых и таких же бездонных, как у матери, еще сильней засветилась голубизна.
Иван Иванович, превозмогая боль в груди, улыбнулся и прошептал:
— Пусть спит твоя мама, пусть… А мы с тобою чай… Чайку попьем… с вареньем. У вас, Антоша, есть варенье?
— Есть, есть, дедушка! — И внук метнулся к буфету и вмиг достал сразу две банки. — Тут вот сливовое и мамино любимое — клубничное… Еще у нас и печенье есть, и вот закуски всякие…
— И печенье давай, Антоша, и закуски, — повторял за внуком дед и чувствовал, как спазм, сжавший сердце, отпускал, и он спрятал в карман извлеченное оттуда лекарство и принялся разливать душистый чай, приговаривая: — Мы сейчас с тобой пировать начнем, вон сколько на стол яств выставил. А отец придет, и его накормим.
— И его, — повторил внук, продолжая доставать из холодильника кушанья. — Тут на всех хватит… И маме тоже.
Дед с внуком уселись за стол. Иван Иванович заботливо подкладывал в тарелку внука кушанья, а сам пил только чай и влюбленно смотрел на Антона.
Из коридора донесся телефонный звонок.
— Пойди, Антон, послушай. Это, наверное, бабушка, скажи ей, что мы чаевничаем с тобой.
Через несколько минут внук вернулся.
— Она говорит, чтобы мы ехали к вам.
— А мы поедем. Вот допьем чаек и поедем…
— Я не могу, дедушка… — Глаза внука растерянно расширились, и трогательно дрогнула его нижняя губа. — Тут же мама.
— А она будет с папой. Он сейчас явится. А ты поживешь у нас. С бабушкой побудешь. Ведь у нее тоже занятия в школе кончаются. А твоя школа, Антон, уже закончилась?
— Закончилась… Нам только в поход еще идти.
— Ну, в поход ты сходишь. Приедешь сюда и сходишь.
— Нет, я не могу! — решительно замотал головой внук. — Маму нельзя одну бросать.
— Так здесь же папа, почему одну?
— Все равно нельзя… Она, она… — Антон запнулся, и в его больших погрустневших глазах с длинными девичьими ресницами заблестели слезы.
— Ничего, Антоша, мама будет приезжать к нам, а мы к ней. Ей ведь тоже надо отдохнуть, полечиться.
И сразу после этих слов в кухне повисла тяжелая тишина. Иван Иванович хотел говорить о болезни Наташи дальше, но не решился. Антон боялся узнать от деда то, что унизит и оскорбит мать, а он этого не стерпит и бросится защищать ее.
Они оба понимали это и молчали, прислушиваясь друг к другу, старый и малый, каждый по-своему чувствуя личную вину за то недоброе, что поселилось в семье.
И все же Иван Иванович превозмог себя и продолжал трудный разговор:
— Ты, Антоша, уже большой и понимаешь, что с мамой творится неладное…
— Да, — чуть слышно прошептал внук. — Я знаю…
И сердце деда от этого горячего шепота зашлось и опять куда-то стало обрываться, и он долго не мог говорить, а Антон, распахнув глаза и приоткрыв пухлые детские губы, ждал слов деда, будто они могли отвести беду, какая нависла над его матерью и над ним самим.
— Ты большой, — начал опять дед, — и должен знать, что мама твоя… больна.
— Нет! — закричал Антон. — Она не больная. Я слышал, папа ей говорил. Она сказала: не больная…
— Милый Антон, ты меня послушай. И твой папа, и я, и бабушка — все мы хотим, чтобы маме было хорошо. Все мы ее любим.
— Нет, бабушка ее не любит и только ругает.
— Бабушка ругает, когда она плохо что-то делает.
— Нет, мама хорошая, хорошая…
— Погоди, Антон, погоди. Я ведь не говорю, что мама плохая, она самая лучшая, но есть в жизни такие вещи, когда не объяснишь… И детям нужно слушаться взрослых, да еще своих родных взрослых… Они плохого не пожелают.
— А мама тоже взрослая и самая родная…
— Конечно, самая родная. Она не моя дочь, а я ее люблю
