речи — простонародного аналога художественности.
Вот он каков — острослов, удалец, и разве не так? «Веселое имя Пушкин», «Пушкин — наше все», — повторяют высоколобые, а те, кто не только что этих цитат не слыхивали, но его самого не читали, тоже считают, что он хоть куда, хоть в стишках, хоть… гм… во всем наипрочем. Потому что имя Пушкина, проникшее всюду, не исключая того оборота речи, который Булгаков подметил у своего Никанора Ивановича Босого: «А за квартиру Пушкин платить будет?», — именно потому всенародно признанный знак абсолютной победы. Удачи… Впрочем, и об этом есть в «Мастере и Маргарите»:
«Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости… — Тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека. — Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою…»? Не понимаю!.. Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин… — Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»
Да и сам-то «белогвардеец», Дантес, как говорят, с годами сменивший легкомысленную гордость удачливого дуэлянта на признание вины: «Нечистый попутал!», — не продемонстрировал ли он влияние этой пушкинской власти, пушкинской победы?.. Это, положим, хоть и высказано Цветаевой, слишком похоже на привычно-российскую утешительную легенду, но вот вам судьба графа Михаила Семеновича Воронцова. Человек, во всех отношениях незаурядный; храбрец, заслуживший первый из трех своих Георгиевских крестов еще за несколько лет до Бородина, когда на Кавказе вынес из-под огня раненого товарища; талантливый администратор, благоустроивший Новороссию; да мало ли что еще, включая и то, что раздавал чиновникам свое генерал- губернаторское жалованье, а во время войны с Наполеоном совершил тот самый поступок, который Толстой решит подарить Наташе Ростовой: повелел разгрузить возы со своим немалым имуществом, бросив его в добычу французам, и посадить на них раненых, коих потом сам же и содержал на лечении. Достойный, достойнейший господин — а чем он прежде всего вспоминается нам? «Полу-герой, полу-невежда, к тому ж еще полу-поддец!..» Даже в алупкинском знаменитом дворце Воронцова рядом с парадный Портретом значились злосчастные строки — все потому, что (опять нечистый попутал!) в цветущий его край занесло ссыльного поэта, мальчишку, который, изволите видеть, решил, будто стихи его поважней государственной службы, да еще приударил за нестрогой графиней… И вот несомненнейший героизм Воронцова своевольно уполовинен, а европейская образованность, приобретенная в Англии, нахально поставлена под сомнение: «полу-невежда»!
Несправедливо? Несправедливо. Но что поделаешь? «Повезло, повезло!»
Вспомним, что сказано Михаилом Гаспаровым: «Нам не потому нравится Пушкин, что он был великий поэт, но мы потому считаем Пушкина великим поэтом, что он нам нравится». И — резюме: «А почему он нам нравится (или не нравится, хотя мы и боимся себе в этом признаться), — чтобы ответить на этот вопрос, важнее заглянуть в себя самих, чем в Пушкина».
И тут я с Гаспаровым расхожусь самым категорическим образом. Наоборот! Мы, потерявшие, кажется, все на свете, и прежде всего себя — как нация, как народ, — имеем надежду вспомнить свое лицо, а вдруг и заново обрести свою, душу, глядясь в Пушкина. В него, не в себя. И худо нам, ежели в этом зеркале отразится только наше лицо.
Но нет, действительно жаждем лицезреть себя самих. «Пушкин — наш современник» (как и Толстой, и Достоевский, и Шекспир, любой классик, чье соседство способно польстить) — вот формула нашего самодовольства. Что до Шекспира, то книгу о нем так озаглавил когда-то рафинированный Козинцев, но не эта ли нечаянная снисходительность толкнула его снять по «Гамлету» фильм на уровне оттепельной злободневности, про хорошего Ленина и плохого Сталина? Да, нам неизбывно кажется, что, принимая в теплую свою компанию гениев прошлого, мы и им оказываем честь, и вот Достоевский превращается не в Нострадамуса даже, а в астролога-шарлатана, угадавшего, в каком пахучем веществе мы оказались нынче. Пушкин же вовсе вдет нарасхват, и если в сороковых Ярослав Смеляков объявлял его как бы соучастником расстрела царской семьи: «…Мы царю России возвратили пулю, что послал в тебя Дантес», то сегодня не удивляюсь, увидав постановку «Годунова», как раз нацеленную на аллюзию с этой драмой, только, понятно, с надрывом противоположного звучания.
Пушкин — не наш современник. Он не может быть современником не только нашей эпохи, доведшей дисгармонию до абсурда и до кошмара; в духовном смысле он еще не современник даже Батюшкова, чье стремление к гармонии трагически оборвалось, и уже не современник Бенедиктова, Тютчева и Некрасова, пуще того, своего друга Вяземского, живущих в ином, чем Пушкин, мире. Менее обжитом гармонизирующим сознанием, более непослушном, остроугольном… Об этом, как и о многом, речь впереди, пока же стоит только сказать, что понимаю под словом «гармония», столь многозначным (хотя все значения, в общем, стекаются к греческому корню, к «связи», «согласию», «взаимному соответствию»). Гармония — это способность, не закрывая глаз на несовершенства мира, ощущая их (боками!), сверять его с совершенством собственного идеала, вводить в постоянную систему координат.
Гармония в эстетическом смысле — синоним свободы. Той, с какою поэт (или лирический герой, полномочный его представитель в поэтической области) обживает мир, усваивая, даже присваивая и гармонизируя его. Одухотворяя в качестве того, кто создан по образу и подобию Бога. Не как колонизатор, а как миссионер.
В этом уникальность и — поймем ли наконец? — неповторимость не только Пушкина, но и пушкинианства, имеющего, как все на свете, начало и конец. Да именно об этом и сказал Иннокентий Анненский, чьи слова взяты мной для эпиграфа: бесконечный, бессмертный Пушкин, с которым мы не расстанемся, покуда духовно живы (а расстанемся, тут нам и смерть), был в то же время и «завершителем». За ним же, добавлено Анненским, идет, например, Гоголь — и насколько ж другое тут открывается зрелище: «Со страхом и мукой за будущее русской литературы стоит он перед нею, как гений, осеняющий ее безвестный путь».
Страх… Мука… Безвестности… Случалось, все это терзало и Пушкина, но уходило, как уходит гроза. Побеждалось ясностью кругозора. После Пушкина мука и страх станут постоянными спутниками российской словесности, а он останется солнечным ориентиром, по которому будем мерить все непогоды и расстояния, не имея надежды достигнуть его.
Как не достигнем и настоящего Солнца.
Да. Имея в истории и в словесности Пушкина, живем все-таки без него. Не обладаем — и не будем обладать — возможностью воспринять его гармоническое существо с
