не слушая, вошла в прихожую и, лукаво смеясь, попросила, чтобы Славеев самолично рассказал ей, какая у нее будет работа, если ее все-таки возьмут. Удивленный дерзостью молодой женщины, Рашко быстро закрыл дверь. Попросил гостью сесть и, суетясь, поставил на стол бутылку мастики и две рюмки. Потом нарезал свежего сыру, немного колбасы, сел и, прежде чем угощать, посмотрел ей в глаза — он был почему-то уверен, что женщина не выпьет и глотка. Вопреки его ожиданиям Айша заявила, что аллах не велит отказывать доброму хозяину, и сама наполнила обе рюмки. Потом произнесла тост за гостеприимство. Рашко выпил до дна и, снова наполнив рюмки, предложил выпить за смелых женщин из Красново, которые скоро порвут с религиозным фанатизмом и сбросят наконец чадру. Гостья выпила до дна и эту рюмку, глаза ее блестели. Только сейчас Славеев начал объяснять, в чем будет состоять ее работа: стирать, перешивать одежду. Рассказал, сколько денег она будет получать, какой ей паек полагается. Айша слушала, не сводя с него взгляда, пила и слушала. За выпивкой разговор катился гладко. Почувствовав, что становится жарко, она сняла свой пестрый платок и перекинула на грудь косу — густую, толстую. Впервые Рашко видел так близко ее лицо, большие глаза, нежную шею. Сначала он старался не особенно задерживаться взглядом на ее зеленой блузке, но гостья расстегнула верхнюю пуговку и, распахнув воротник, стала обмахиваться платком. Рашко, уставившись на ее белую грудь, прекратил разговоры о работе, да и Айша уже не слушала.
— Вы сказали, что мы сбросим это? — спросила она вдруг и стала расстегивать блузку.
Айша не была красавицей — таких, как она, мужчины не слишком замечают, — но Славеев не сводил с нее глаз. Бросив чадру на постель, гостья снова подняла рюмку. Славеев снял куртку, повесил ее на гвоздь за дверью и, вернувшись, затянул было любимую свою песню «Скоро ты меня, любимая, полюбила…». Начал тихонечко, придвигая свой стул все ближе к Айше, но тут она, дунув на лампу, загасила ее. Песня оборвалась…
Сквозь тонкую занавеску в открытое окно лились нежные песни сверчков, но Айша и Славеев их не слышали. Не слышали они, как перемахнул через ограду конь, тихого его ржания, не уловили легкого скрипа двери и шагов вошедшего в комнату высокого человека в ватнике. Тот остановился посреди комнаты, направив автомат на постель. Яркий луч карманного фонарика осветил два голых тела. Славеев приподнялся на локте, замерев под дулом автомата. Айша не испугалась, даже не вздрогнула — лишь вытянулась на постели, прикрыв глаза ладонями.
Держа оружие направленным на Славеева, Караосман вытащил из кобуры, висевшей на стене, его пистолет. Подошел к столу, глотнул из бутылки. Нахмурившись, знаком показал им, чтобы одевались.
Славеев никогда прежде не видел Караосмана, хотя участвовал во всех операциях по его задержанию. И сейчас тоже не видел лица бандита, но громадная фигура произвела на него впечатление: как ни спешил натянуть галифе и сапоги, это ему не удавалось — он весь дрожал и даже не заметил, когда оделась и ушла Айша. Думал не о ней, а о том, что должно было сейчас произойти. Кое-как приведя себя в порядок, Славеев подчинился Караосману, фонариком показавшему ему, куда сесть.
Так ведающий провиантом пограничного участка урядник Рашко Славеев попал в лапы Караосмана и стал его помощником. Сначала, правда, боялся. Нехотя, через силу принимал и выполнял поручения своего господина, однако в конце месяца Караосман сунул ему две пачки банкнот — деньги, равные его годовому заработку, — и обещал чин полковника после оккупации Болгарии американскими и английскими войсками. Славеев стал работать усердно: собирал и передавал важные сведения военного и хозяйственного значения, сообщал об изменениях в личном составе и дислокации войск вблизи границы, о строительстве новых дорог и оборонительных сооружений, о настроениях жителей пограничной зоны. Он получал деньги — столько денег, что уже боялся их. Сначала складывал их в жестянку из-под брынзы, которую прятал в погребе, потом стал отсылать одному своему родственнику в посылках, которые отвозили солдаты. Однако позже, боясь, что кто-нибудь вскроет посылку, попросил Караосмана не приносить денег до тех пор, пока сам не попросит.
Сейчас, после того как Стефанов распустил всех на отдых, Славеев не лег на пружинную кровать в комнате, а спустился вниз, в погреб, и растянулся на медвежьей шкуре, постланной поверх мешков с отрубями. Он ждал Караосмана. Несколько раз засыпал и просыпался, прислушиваясь. Наконец три тихих удара в дверь разбудили его. Рашко встал, на цыпочках подошел к двери, открыл.
— Здорово, приятель, — сказал Караосман.
— Здравствуй, Кара, — проговорил сонный Славеев. — А я наверх ходил. Боялся, как бы ты раньше не пришел.
Поставив автомат, Караосман снял рюкзак и лег на медвежью шкуру. Славеев присел рядом. Какое-то время оба молчали. Мучительную паузу нарушил гость:
— Где Саир?
— Как я понял, в милиции. — Славеев боялся сообщать неприятные новости, но ничего другого не оставалось: вопрос был прямым. — Его задержали в автобусе по дороге из Пловдива. Причина неизвестна.
Караосман приподнялся:
— Кто тебе сказал? Он был один?
— Говорят, один, — ответил Славеев робко.
Вздохнув с облегчением, Караосман снова растянулся на шкуре. Слушая его дыхание, Славеев понимал: то, что случилось с Саиром, причинило Караосману боль, он так его ждал… Наконец, дернувшись, он прорычал:
— Тупица! Надо же — в автобусе задержали! А те, ваши, что делают? Только по плацу снуют!
— Ждут… Очевидно, не верят, что ты уже по ту сторону… Велено спать одетыми, — сообщил Славеев.
— «Не верят»! Чушь всякую порешь. Точно узнай, что знают и что собираются предпринять. Это мне и надо знать, понял? «Не верят»!
— Не верят, Кара. Я специально ходил к дежурному, он намекнул, что, мол, лесорубы где-то тебя видели, но Игнатов их предупредил, они молчат, рта не открывают.
— Иг-на-тов! — произнес Караосман сквозь зубы. — Узнай, когда он отправляется на границу. Точно узнай, какой дорогой пойдет. А тот, кудрявый?
— Ходит везде, во все нос сует. Точно не знаю, но кажется мне, что следит он за мной!
Рашко говорил тихо, и хотя понимал, что в погребе они только вдвоем, но то и дело оглядывался в темноте.
— Сам смотри в оба. Глаза у тебя на что? — Гость как будто засыпал — или Славееву это только казалось, — говорил несвязно.
— Знаю, Кара, знаю! Как бы тебе это объяснить… Все равно что-то вот здесь, внутри, сжимается! Спать не могу.
— Ну-ну, иди. И не думай, а спи.
— Легко тебе говорить, Кара. Только когда хлебну чего-нибудь, могу вздремнуть, а иначе не получается. И то не сон, а кошмар какой-то…
— Выпей чего-нибудь. Но
