ярости прохаживаюсь взад-вперёд по двору, ожидая, пока мои спутники налюбуются на корабль и выйдут.
Первым появляется Гилберт.
— Ты отвратительно себя ведёшь, — сообщает он мне, когда подходит ближе. — Хоть представляешь, как твоей сестре неловко за тебя? Тень от такого поведения падает и на неё, а ведь ей и без того непросто.
— Да в чём же ей непросто? — вспыхиваю я. — Она-то жила, как хотела. К дракону вместо неё отправился я. Замуж она вышла не за Андраника, как хотел бы отец, а за правителя крошечных Островов, зато по любви. Она…
— Не кричи.
— Она счастлива, а я — нет!
— Так, хватит, — Гилберт ухватывает меня за руку ближе к плечу и тащит в сторону, к коновязи.
Рыжий красавец конь при виде нас всхрапывает, трясёт мордой. Я замечаю, что у него нет левого глаза.
— Садись! — командует мой собеседник, отвязывая коня. Но я не спешу.
— Тебя что, после Зоркого тянет на всяких калек? — ехидно спрашиваю я.
— А это и есть Зоркий. Садись, проедемся.
— Езжай сам, а меня оставь в покое!
И тут я наконец вижу, как Гилберт выходит из себя. Он взлетает в седло, наклоняется ко мне — побелевшие ноздри раздуваются, глаза гневно сощурены — одним рывком поднимает меня, как набитую соломой куклу, усаживает перед собой и тут же пришпоривает рыжего скакуна. Я едва удерживаюсь.
Едем мы недолго — Острова не такие уж большие, их все можно объехать за день. Вскоре конь сворачивает с дороги, топчет жёсткую траву, совсем иссохшую за лето. Когда впереди показывается полоска песка, Гилберт спешивается, привязывает поводья к корявому низкорослому дереву, почти растерявшему листву, а затем смотрит на меня снизу вверх.
— Спускайся! — повелительно говорит он.
Я борюсь с искушением двинуть ботинком ему в лицо. Любопытно было бы посмотреть, как изменится его выражение. Кажется, он что-то такое чувствует, потому что хватает меня за рукав и стягивает. Швы куртки трещат.
— У тебя, не иначе, все карманы набиты талисманами силы? — ехидно протягиваю я, когда уже стою на земле и оправляю одежду.
— Тренировки, — коротко отвечает мой спутник. — Нельзя во всём полагаться на колдовство. Вперёд, пройдёмся к морю.
Мы шагаем по песку к кромке воды, сегодня спокойной. Остро пахнет водорослями и гниющей рыбой, выброшенными вчерашним штормом. Я вижу одного или двух небольших серо-коричневых крабов, разгуливающих по берегу.
— Сестра изведётся, когда обнаружит мою пропажу, — говорю я.
— Не волнуйся, я её предупредил, — спокойно отвечает Гилберт. И обо всём-то он подумал, впрочем, как всегда. — Устраивая нашу встречу, она представляла её иначе, но нам совершенно точно необходимо поговорить.
— Да что ты, поговорить? — я оборачиваюсь к нему, стою, упираясь пальцем в его грудь. — А мне казалось, ты не любитель разговаривать. При последней встрече ты что-то не хотел со мной говорить, и в следующие три года я тоже не слышал от тебя ни слова!
— Не три, а чуть больше двух. Послушай…
Но я совершенно не желаю слушать. Когда-то я думал, что хорошо знаю человека, стоящего передо мной. Я считал, что трудности, пережитые вместе, нас сплотили. Конечно, я понимал умом, что пути у нас разные, но не видел причин, по которым они не могли бы время от времени пересекаться. Разве он не мог бы иногда навещать меня? Отец всё о нём знал и не был против, по крайней мере, не говорил о том ни разу. Разве не мог бы я бывать у него? Даже Эрнесто, проклятье, даже Эрнесто побывал в тех краях, стоило ему только захотеть! А я не получил от так называемого друга ни весточки, ни слова!
Я много писал ему. Ничего, конечно, не отправил. «За пределы королевств, в Мёртвые земли, в поселение колдунов» — не то место, куда доходят письма. Но он-то мог бы, бывая в других деревушках и городках, черкнуть мне хоть пару слов. Чтобы я хоть знал, что у них с Нелой всё хорошо.
Я долго ждал, но однажды понял, что напрасно. Что тот, которого я считал другом на всю жизнь, больше во мне не нуждается и не намерен вспоминать о прошлом. Тогда я тоже решил о нём забыть, надеясь, что он не покажет носа из своих болот. А он взял и заявился!
Мне казалось, я уже давно успокоился, но все чувства вдруг поднялись из глубин души, как осадок во взболтанной бутылке дешёвого вина.
И потому я замахнулся как следует, но в следующее мгновение вдруг оказался на коленях, лицом к песку, с рукой, завёрнутой за спину.
— Проклятое колдовство, — шиплю я.
Пробегающий мимо краб останавливается прямо под моим носом, задумчиво щёлкает клешнёй и тянется к моему лицу.
— Да что вам всем видится колдовство? — раздаётся у моего уха возмущённый голос. — Если бы ты меньше сидел в мягких креслах в обнимку с бутылкой, я бы не одолел тебя так легко. Но нет, тебе приятнее думать, что всему виной колдовство, а не твои лень и распущенность.
— Да что ты…
— Нет, ты уж послушай!
Мою руку выворачивают ещё сильнее, я невольно наклоняюсь ниже. Краб ликует — ещё немного, и мой нос станет его добычей. И другой рукой не отогнать, я опираюсь на неё всем весом.
— Ты думаешь, мне легко было уезжать, не прощаясь? Считаешь, что я шагнул за порог — и всё забыл, и не скучал, и не хотел тебя повидать?
— А разве нет? — тревожно говорю я (тревожно потому, что нахальный краб как-то сумел привстать, и мой нос в большой опасности).
Гилберт отпускает мою руку, и я сразу же выпрямляюсь, к ужасному негодованию краба.
— У меня ведь и товарищей до тебя не было. Конечно, мне было очень трудно отказаться от первого человека за всю мою жизнь, решившего, что я достоин дружбы, — признаётся он, садясь прямо на песок в своей аккуратной тёмной одежде. — Но я знал, что нам лучше не продолжать общение. Мы говорили с твоим отцом, и он был согласен.
— Мне он ничего такого не говорил! — возмущаюсь я и тоже сажусь на песок.
— А что ему было говорить? Мне казалось, он не стал бы запрещать прямо, но поблагодарил меня за благоразумие. Возможно, он надеялся, что ты быстро забудешь наше недолгое путешествие и станешь жить так, как тебе и следует. Я понимал, что прощаться нужно надолго, возможно, навсегда. Но не нашёл в себе сил сказать о том в последний вечер. Представил, насколько ужасным будет подобное расставание… и предпочёл уехать тайно, запомнив тебя улыбающимся и спокойно побеседовав напоследок.
