и Вены, Афин и Берлина?»
Однажды, разозленный тем, что ему достается чаще, чем младшему брату, Джереми купил номер «Модерн мен» и приткнул его под матрас Джоэля. Естественно, Дженка заметила его, как только вошла в комнату, чтобы убрать в шкаф стопки одежды, выглаженной Диной, прислугой с Ямайки. Она вытащила журнал и, увидев, что это, едва не упала. Не чувствуя себя в силах наказать такой страшный грех, она позвонила Павлу на работу.
Когда Джоэль возвращается в этот вечер с уроков талмуда-торы, отец зовет его в свой кабинет на втором этаже. В руке он держит журнал, свернутый цилиндром.
— Ты купил это, сын?
Глядя в пол, Джоэль мотает головой.
— Кто-то тебе его дал?
Джоэль снова мотает головой: нет.
— Как же тогда он к тебе попал?
Щеки Джоэля горят от стыда и ярости, но он молчит. Как бы ни наказал его отец, он больше боится кары от рук Джереми, если наябедничает. И сколько ни повторяет Павел свой вопрос на все лады, он хранит молчание. Тогда, продолжая осыпать его упреками, Павел театральными жестами принимается лупить сына номером «Модерн мен». Его удары, однако, не так сильны, как его крики; ему явно меньше хочется наказать сына, чем успокоить жену.
— Ты думаешь, ради этого я надрываюсь? Думаешь, я торчу шестьдесят часов в неделю в конторе, чтобы иметь такого сына, как ты? Сына, который ублажается в постели, разглядывая непотребных девок и трогая себя? Ты хочешь растоптать все надежды, которые мы на тебя возлагали, стать сутенером? К этому ты стремишься — быть жалким нью-йоркским подонком?
Наконец, театрально выдохнув, он швыряет журнал через комнату и падает в кресло.
— Я не желаю, чтобы ты приносил в дом такую пакость, понял? И не показывайся за ужином сегодня вечером. Твоя мать стряпает не для подонков. Понял?
— Да, папа.
Нашуа, 1963
Постоянно напевая вполголоса, Лили-Роуз растет. Живя в отдалении от города, она становится среди сверстников вроде парии и с головой уходит в учебу. Учительница первого класса поет ей хвалы перед всеми учениками и часто приводит ее в пример. В конце года она вызывает к себе Эйлин и Дэвида.
— Лили-Роуз, — сообщает она, — уже так хорошо выучилась читать, что для нее будет пустой тратой времени идти во второй класс.
И малышка переходит сразу в третий. Ученики злятся на эту девочку, которая в мгновение ока решает задачи, с которыми они справляются с трудом. Они смеются над ее кукольными одежками, обзывают недотрогой, божьей коровкой, подлизой. Образуется порочный круг: чем больше Лили-Роуз чувствует себя изгнанницей, тем больше она занимается, а чем больше она занимается, тем больше ее подвергают остракизму.
Когда ей исполнилось восемь лет, Дэвид постановил, что она должна научиться кататься на велосипеде, а Эйлин добавила, что пора учить ее шить. Но Лили-Роуз боится велосипеда и швейной машинки, двух устройств, чьи колеса крутятся, если нажать на педаль. В ее ночных кошмарах велосипед теряет управление и падает, швыряя ее на землю или под колеса грузовика; игла швейной машинки прокалывает ей пальцы, пришивая руки к ткани. И всегда в этих снах ее преследуют кровь и смерть.
Родители смотрят на нее, не веря своим ушам.
— Даты… что ты такое говоришь? Боишься швейной машинки? Боишься велосипеда? Да ты в своем уме?
Но она непреклонна. Вместо того чтобы учиться шить и кататься на велосипеде, она поет.
Родители не обращают особого внимания на ее пение, но время идет, и кто-то в голове теплым голосом начинает нашептывать ей, что у нее талант. Ее голос сулит ей славу: однажды она выйдет на сцену, как Арета Франклин, в великолепном платье с блестками, и будет петь в микрофон. Миллионы людей будут смотреть ее по телевизору, скандировать ее имя и драться за билеты на ее концерты.
Для Лили-Роуз этот голос в голове становится чем-то вроде бога, который смотрит на нее, ходит за ней повсюду и следит. Она силится быть достойной возложенных на нее надежд и становится зависимой от его похвал. И вот она спрашивает мать, можно ли ей брать уроки пения.
— Она хочет петь в церковном хоре, — говорит Эйлин Дэвиду. — Это было бы чудесно, правда?
Дэвид против, потому что уроки дороги. Но немного виски, немного духов — и Эйлин удается его уговорить.
— Ладно, — соглашается он, — но водить ее будешь ты.
Уроки проходят в церковном подвале, по субботам после обеда. Учитель, мистер Вэссен, — высокий молодой человек лет тридцати, лица которого почти не видно за очками и бородой. Лили-Роуз поначалу робеет, но мало-помалу осваивается в его присутствии. Между уроками она запирается в своей комнате и упражняется часами: интервалы, аккорды в мажоре и миноре, колоратуры, такт, техника дыхания, трели, фразировка; искусство пения с азов. Через несколько месяцев уроков мистер Вэссен говорит Эйлин, что успехи ее дочери многообещающи. Голос в голове Лили-Роуз поздравляет ее. Султан надежды трепещет в груди.
В июне, жарким летним днем, Эйлин надевает дочери платьице, которое только что сшила, из бледно-голубого хлопка, с очень короткими рукавчиками с рюшами. В половине четвертого, сидя за клавиатурой рояля, мистер Вэссен тестирует абсолютный слух своей ученицы и ее способность распознавать интервалы, не видя, что он играет: терция, квинта, кварта… Стоя слева от него, малышка угадывает безошибочно. Потом он говорит: «А теперь, Лили-Роуз, начиная с верхнего до, можешь спеть мне сексту?» В тот самый миг, когда ее голос берет верхнее «до», а горло и голосовые связки уже размыкаются для ля, мистер Вэссен, держа правую руку на клавишах, запускает левую ей под платье.
Время остановилось. Тело Лили-Роуз окаменело. Высокое «ля», которое она так грациозно выпустила вверх, замирает застрявшей в горле птичкой. Погладив ее поясницу и маленькие ягодицы, рука мистера Вэссена спускается меж тощих ляжек и ласкает невысокий бугорок ее лона сквозь белые хлопковые трусики, из тех, что Эйлин покупает три пары за доллар у Вулворта в центре города и стирает только с белым бельем, потому что, если постирать их с цветными одежками (даже светлыми, настаивает она), они сереют или розовеют и их уже никогда не отстирать, даже жавелевой водой! Эйлин объясняет все это дочери с величайшей серьезностью, потому что, пусть даже у нее есть работа вне дома, она из многих поколений домашних женщин, старательных и пылких, и хочет, чтобы ее дочь в совершенстве овладела премудростями домашнего хозяйства.
Но когда мистер Вэссен привлекает ее к себе, бормоча: «Какая красивая девочка, какая же ты красивая», —
