пороха и пушки.
Ванча немного учился у духовных: у попа и пономаря. Любит читать, хочет все знать, языки китайцев и бурят понимает. Поживет с каким народом — и заговорит как инородец. Ухватки перенимает. Люди ему в морду заглядывают, мол, откуда такой взялся, русский ли? Иди учись в семинарию, чего ты наторгованишь!
— Ей, Ванька, живо… На лодку! Кажись, чей-то голос! — велел хозяин.
И живо Ванька прыгает в лодку, берется за весла и среди моря воды, тумана, дождя идет искать чей-то голос и возвращается, изредка рыча на зов хозяина. А его собачка переливается с хозяйской на баркасе.
Иван вернулся, сказал, что людских голосов не слышал, а кричат птицы и кругом вода. Баркас-лавка бросает якорь на ночь. Иван услужлив, исполнителен; за это ему цена.
Утром подняли якорь, и опять понесло. Течение сильное. Дождь, вода, туман.
— Живем как рыбы. Покупателей нет. На сушу не ступали. Это, получается, мы как Робинзоны, — говорил хозяин баркаса. — Хотим найти остров — свое спасение, — это для нас Усть-Зейский пост. Но его нет. Где он? Его же населили, наставили солдат, пушки и добровольных семейных поселенцев привезли силком. Пропасть он не мог. Где мы? Изучена ли география? Нет ли ошибок в ней? Не надо ли исправить? Так может пройти сорок дней и сорок ночей. И это может быть уже всемирный потоп, а не разлив Амура.
— Эй!
Кто-то орет.
Эко чудо, вынесло из мглы берег, высокие бревенчатые дома, дворы, крыши и амбары. Лодка подошла.
— Кто такие?
— Это Усть-Зейский пост?
— Нет!
— Что за наваждение… Где же Усть-Зейский пост?
— Эй! А где же?
— Чего «эй», — передразнили с берега.
Это, может быть, каторжные, что-то делают, наверно, сваи бьют.
— Не может быть, — говорит Иван, узнавая место. — Это Усть-Зейский пост. Я знаю, вот дом Борьки Тимофеева.
— Давай к берегу!
Люди собираются, завидя торговый баркас. Туман отходит. Солнце чуть пробивается. Видны баржи на якорях. Свистнул где-то пароход и запыхтел. Значит, тут Муравьев! Куда-то он поехал. Наконец-то догнали!
— Пост? — спрашивает Сибирцев.
— Нет.
— Чего врешь? — кричит Иван.
— Нет, никто не врет, — выходя из толпы, заявляет казачий писарь, по чину урядник, в усах и в узких железных очках. Он подымается по выкаченному Иваном трапу на баркас. — Усть-Зейский пост больше не существует!
— Боже ты мой! Здравствуй, Савка! А что же это? — восклицает хозяин.
— Здравствуй, Пудыч!
Завидя офицеров, писарь вытягивается и отдает честь, но тона не меняет. Поначалу видно было, что какие-то затасканные моряки, в грязных блузах, все в одинаковых, пришли на баркасе. Сейчас различимы по погонам.
— Честь имею доложить, ваше высокородие, что Усть-Зейский пост, — произносит писарь с важностью, — как я имею честь заявить, больше не существует.
«Ага, добрался и сюда, крапивное семя!» — подумал Сибирцев. Левой рукой он сдернул с носа писаря очки, а правой с размаху здорово смазал его ладонью по роже.
— Что ты мелешь? А ну, порасторопней! Докладывай суть!
— Давно бы так сказали, ваше высокородие! — не потерявшись, отчеканил писарь. — Пост, который вам требуется, переименован в город Благовещенск, в который вы прибыли. С купца надобны торговые свидетельства и пропуск для путешествия на Амур… — Писарь вздрогнул, заметив, как опять дернулась рука офицера. — Здесь, в городе, находится его превосходительство генерал-лейтенант губернатор Сибири Муравьев. — поспешно остерег он. — Каждое утро уходит на другую сторону реки в китайский город Айгун, где ведет дипломатические переговоры. С ним проживает тут и будет святить новую церковь преосвященный Иннокентий. Город наименован в честь Благовещенской церкви в Иркутске, не на Иерусалимской ли горе, где преосвященный Иннокентий будто бы начинал смолоду службу. Муравьев, прибывший сюда, получил от китайского князя И Шаня и от своего личного друга айгунского джангина[1], знаешь, Пудыч, не того, который трясет коленками и не может сидеть спокойно… А от новенького… Фунга-Фунга…
Шлюпку подвели к борту и загрузили. Сибирцев и матросы ушли на веслах.
Писарь надел очки поаккуратней.
— А твоя тетка. Иван, печет оладьи.
— Як ней пойду? — спросил парень у хозяина.
— Иди.
— Тут хорошая китайская мука-крупчатка, они ведь плохой хлеб не едят, — заметил писарь.
— Черного хлеба у них совсем нет, — согласился Ванча.
— Нищие, а едят пампушки из крупчатки. — сказал хозяин баркаса.
— Что тебе скажу, Пудыч… — таинственно заговорил писарь, сидя в каюте у купца. — Я дежурил в штабе поста при генерале и слыхал важный разговор. Тут политический заговор. Его высокопревосходительство сначала упомянул его преосвященству, находясь с ним наедине, что только формы ради приплетена для переименования Усть-Зейского поста в город Благовещенск та святая Благовещенская церковь на горе в Иркутске ли, где ли еще, от которой будто бы, как от силы веры и духовности, должно происходить всему и всякое утверждение во имя святых деяний Иннокентия на Аляске. На самом деле город Благовещенск назван в честь маньчжур и китайцев, которые нынче со своей стороны Амура из города Айгуна, где у них живет амбань, подали Муравьеву благую весть. Согласны на переговоры с Россией, и послы из Пекина приехали сюда, вон туда, на тот берег, вон, видишь, где блестит. Прибыли в Айгун, с уважением ждут русского посла Муравьева, будут с ним трактовать и вести переговоры, подпишут договор, по которому Амур утверждается навеки за Россией. Просят мимо не пройти, не упустить случая, и что все согласны. И Муравьев сказал преосвященному, что вот, мол, это действительно благая весть и ради такой вести стоит переименовать пост Усть-Зейский в город Благовещенск. Но я, мол, сразу не соглашусь, сделаю вид, что не очень-то мне они сами теперь нужны, поступлю, мол, как у них у самих принято. А преосвященный внимал и сказал: «Воистину благая весть». Назван город по-новому Благовещенском, но не как церкви и чудотворные иконы по всей Руси. Давай, гуран[2], напишем на них донос…
Преосвященный потом смеялся, и его высокопревосходительство тоже… А пост объявили переименованным. А я дежурил, как писарь, и запомнил. Они же и православную веру оскорбили кощунственно. Если ты, Пудыч, захочешь, то можешь написать с моих слов в Петербург в Святейший синод, но без подписи, тайно. Меня не приплети. А мне дай-ка сейчас вон ту пару валенок, они мне подойдут, — кивнул урядник на полку, прилаженную к внутренней стороне баркаса.
— Сам Миколай Миколаевич объявляет, что не надо учить народ грамоте! Что, мол, писать грамотному в Сибири, кроме доносов! А тут хороший предлог — осквернение святого имени Благовещенской церкви, это кощунственно. И сам преосвященный на этом мне попадется. Я этого не упущу. Но мне писать несподручно. Напиши
