и испытующие взгляды были направлены на другую персону — Пушкина. После многолетнего отсутствия знаменитый поэт впервые явился на глаза столичной публики. Каков он? Кто знал Александра Сергеевича ранее, сравнивал поблекшие уже воспоминания с нынешней картиной, выискивая с помощью лорнета следы постарения или прежнего молодчества. Кто не знал — не только смотрел, но и прислушивался к пересудам знатоков. Пушкин проявил себя, как следовало ожидать, оригиналом — явился ко второму действию в кампании близких друзей — Дельвига и Плетнева, да не просто явился, а остановился в глубине зала, опершись локтем на бюст императора Николая. Позер — как о нем и рассказывали. Впрочем, так он ясно дает понять, что прекрасно знает свое положение и интерес, направленный на него. Но что за дело рассматривать героя издали?
Я сразу покинул свое кресло и подошел сквозь толпу к Пушкину знакомиться. Барон Дельвиг отрекомендовал меня.
— А я угадал вас, — сказал Пушкин, скаля зубы. — Мне верно вас описали.
— Зато вас угадывать нужды нет — вы сегодня премьер! — в тон ему ответил я.
Дельвиг поморщился, а Александр Сергеевич совсем рассмеялся.
— Чтобы произвести сегодняшний эффект, мне пришлось провести несколько лет вдали, в деревне. Согласитесь: быть кумиром четверть часа, между двумя па Истоминой — того не стоит!
— Царить четверть часа между биениями ножек Истоминой — об этом простой смертный может только мечтать.
— А вы большой шутник, Фаддей Венедиктович, — усмехнулся Александр Сергеевич. — Но ведь мы не простые смертные, — со значением добавил он. — В письмах об этом писать не с руки, а при знакомстве не могу не поздравить: вы за время моего отсутствия в столицах сделали замечательную карьеру.
— Спасибо. Как и вы.
— Не все так думают.
— Убедятся.
После обмена быстрых реплик Пушкин сделал паузу, которой я воспользовался, взял его под локоть и отвел от приятелей.
— Александр Сергеевич, вы, верно, в деревне не бездельничали, видел я ваши пиесы в «Московском Телеграфе», «Московском Вестнике». Совершенно восхищен. Особенно этим:
«Я помню чудное виденье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное мгновенье,
Как гений чистой красоты».
— Вы виденье и мгновенье местами поменяли, — поправил Пушкин недовольно.
— Верно, простите, память-то кавалерийская, все галопом! — смущенно хохотнул я.
— Ничего, — отмахнулся Пушкин, — главное в газете не переврите.
— Ловлю на слове, Александр Сергеевич. Извольте и нам, в «Пчелу» что-нибудь предложить! Гонорар будет хороший и тираж — сами знаете — на всю Россию. Или ж в «Литературные Листки».
— Так ведь ничего не осталось, все-все Полевой и Надеждин в Москве выпотрошили.
— Но в архиве-то, наверное, что-то оставлено? Про запас?
— Оставлено, конечно.
— Александр Сергеевич, хотите по семи рублей за строчку?
— Не всякий архив опубликовать можно, и даже хранить, — сказал Пушкин и вдруг посмотрел мне прямо в глаза. — Уж вы-то, Фаддей Венедиктович, лучше других это знаете!
— Цензуре подвержены как все, — развел я руками.
— Да я не о цензуре, — тихо и куда-то в сторону, по театральному сказал Пушкин.
— А о чем? О журнале «Северный Архив»?
Александр Сергеевич мотнул головой.
— Архивы бывают свои и чужие. Чужим распоряжаться сложнее. Верно?.. Извольте, Фаддей Венедиктович, пришлю стихов — из нового. Хотите поэму?
— По пяти рублев?
Пушкин снова развеселился.
— Я чувствую, мы с вами сойдемся! Да только не в цене — очень вы прижимисты, Фаддей Венедиктович.
— Вижу, что негоже с вами рядиться, Александр Сергеевич, не тот вы человек.
— Вот и славно, так ждите — пришлю! — пообещал Пушкин.
Тут дали занавес, и мы расстались. Я занял свой партер, а Пушкин, дабы не смущать Истомину незаслуженным видом затылков, прошел в одну из передних лож.
Глава 2
Пушкин присылает стихи и является в «Северную Пчелу» держать корректуру. Неожиданное приглашение на обед. Застольное сближение с поэтом. История — как стихи смывали кровью. Доверительный рассказ Пушкина о встрече с Кюхельбекером и просьба опубликовать стихи государственного преступника. Я — душеприказчик Кондратия Рылеева. Пушкин интересуется его архивом. Александр Сергеевич дразнит меня князем Вяземским, а потом предлагает свою дружбу. Пушкин с Дельвигом приходят ко мне на ужин. Разговор о моих странствиях в XXIX веке. Воспоминания о детстве. Мой отец.
1
Любезный Фаддей Венедиктович!
Уверенный в Вашем бесконечном добросердечии, обращаюсь к вам так, словно вы уже простили мои пустые обещания. Нынче я перед вами чист — судите по толщине пакета! Это лишь толика того, что обещаю дать в ваши журналы после осени в Михайловском. О цене мы говорили.
Свидетельствую вам искреннее почтение.
Пушкин.
Санкт-Петербург, 17 октября 1827года.
Можно ли дуться на человека, так владеющего пером и чувствами читателя? А вот Бенкендорф не отдает этой фигуре должного. Был бы Александр Христофорович в театре, да понаблюдай он за публикой! Хотя, верно, о настроениях публики он получил донесение, и не одно, но счел это пустой сенсацией. Не понимает он, что сила строк, написанных талантливой рукой, может быть не менее, чем сила приказа главнокомандующего, бросающего полки на смерть. И, как солдаты согласны идти в огонь, так и пылкие сердца готовы следовать слову кумира! И Пушкин тут прокладывает первую стежку.
Ну и хорошо, что не понимает. От греха — подальше.
Издатель — он первооткрыватель. Только путешественник наносит открытую гору или остров на карту и прославляет свое имя. А издатель — имя автора. Оттого у него рождается и прямо противоположное желание — сохранить открытие для себя. Возможно ли такое? Во всяком случае — не с Пушкиным, Пушкина, как говорится, в мешке не утаишь.
Поддавшись настроению минуты, я написал ответ.
Дорогой Александр Сергеевич,
с благодарностью принимаю Вашу посылку. Такое сокровище можно не то, что месяцы, а и всю жизнь ждать!
Ваши пиесы прекрасны: какая глубина! какая смелость и какая стройность! Особенно хороши новые главы Онегина. Вы, несравненный Александр Сергеевич, как некий херувим, занесли нам песен райских, кои — воистину — итог божественного вдохновенья, а не расчета низкого.
Но и без низкого прожить — никак, потому подтверждаю, что готов опубликовать в Пчеле мелкие вещи по оговоренной ставке. На большие вещи не посягаю (в Пчеле они не поместятся, а в журналах я такую высокую ставку предложить не могу), ими вы, полагаю, распорядитесь дополнительно. Но оставляю за собой право написать хвалебную критику на все — так мне нравятся творения Ваши. Впрочем, никакая критика не сможет одним доступным ей инструментом — низкой алгеброй — понять, поверить Ваш священный дар.
С величайшим почтением,
Ваш слуга, Фаддей Булгарин.
На минуту я даже размечтался: вот
