Сомов.
— На ловца и сом бежит! — не сдержался я и отвесил каламбур. — Орест, где критика, которую ты обещал… когда сделать?
— К полудню сегодняшнему, — быстро подсказал Греч.
— Но ведь нельзя так-то — по заказу, — выдохнул Сомов.
И забормотал что-то про воображение, про вдохновение. Как утомили меня деятели, путающие журналистское ремесло с писательским делом. Не нужно никакого вдохновения, чтобы сообщить, что в дворянском собрании состоялся бал или на прошпекте столкнулись две кареты. Как и для изложения того факта, что Полевой в последнем номере «Московского Телеграфа» написал ерунду.
— Да и не это главное! — заявил вдруг Сомов.
— Про аванс даже не заикайся, — рявкнул я. — Чтоб через час…
— Нет же, — перебил меня этот нахал. — Пушкин приехал! То есть — приезжает сегодня! Меня знакомый известил.
— Тоже мне — новость сказал! Мне об этом третьего дня письмо из Москвы прислали, — сказал я, не моргнув глазом. Где это видано, чтоб редактор о приезде знаменитого писателя не знал!
— Так коли знаете, отчего ж…
— Что — тебя не просветил?
— Я в том смысле, что известить читателей, — насупился Сомов.
— Я вот сейчас только сел заметку писать, да тут ты со своей критикой отрываешь. Делом, делом занимайся, Орест. Чтоб через час твой Полевой был у наборщика!
— Хорошо, Фаддей Венедиктович.
— Смотри, Сомыч, оштрафую!
Сомов скрылся за дверью, а Греч тут же встал в позу:
— Что же это ты, Фаддей Венедиктович, и мне ничего не сказал?
— Пушкин и Пушкин — и Бог с ним, — отмахнулся я, — Веришь ли, Николай Иванович, так закрутился, что позабыл совсем. Верно — пошумит, да обратно уедет. Царь-то его совсем не простил.
— Раз в столицу пустил, то простил, — резонно заметил Греч. — И, кажется, я вправе спросить…
— Виноват, Николай Иванович, виноват, но, ей Богу, — позабыл! Да и письмо не третьего дни, а вчера только пришло, это я Сомычу так, для острастки сказал.
Оправдание вышло корявым, но легенда о всезнайстве главного редактора не должна быть поколеблена ни на йоту — вот основной постулат, на котором зиждется весь предыдущий разговор. Я и задуматься как следует не успел о том: кто приехал, почему, а уже все всем постарался объяснить. Греч остался недоволен, ну да я его приласкаю — похвалю за статью, да и дело с концом.
Пушкин, Пушкин… Значит, допущен к проживанию в столице. Полное прощение? Кто так близко знаком был с заговорщиками, полностью никогда прощен не будет. Подозрение останется. Это я по себе знаю. Каков он? Вот и познакомимся. Верно то, что про него ранешнего рассказывают — все теперь не так. Но талант его в ссылке нисколько не оскудел, это видно по стихам, вышедшим в Москве.
Кстати, а почему, собственно, я о приезде Пушкина не знал?
Сплетники, допустим, не успели узнать, но Александр Христофорович… он-то — наверное знает. Отчего промолчал?
От секундного колебания бросило в дрожь. Неужели я сказал что-то лишнее? Во второй раз лихорадочно перебрал в уме весь разговор с Бенкендорфом, и даже припомнил последнюю записку для него. Нет, не было ничего: ни крамолы, ни двусмысленностей, ни намеков… Намеком, конечно, что угодно можно истолковать, но ведь генерал не может быть предубежден против меня. Не за что. Ни одна его просьба мною не манкируется.
Стало быть, причина в другом? В чем же? Забыл? До сих пор ничего не забывал, а тут забыл? Неспроста ведь Александр Христофорович всегда так ловко разговор ведет — он планчик себе заранее составляет, готовится — это уж наверное! И важного пункта он бы из своего плана не выпустил… Вот, вот ключевое слово — важного! Вернее всего: Бенкендорф считает неважным как приезд Пушкина, так и его самого, всего лишь одного из известных — да и только — литераторов. А Пушкин совсем не таков, от него много чего ждать следует. Тут Бенкендорф, к счастью, туп. Потому и имеет надобность в Фаддее Венедиктовиче. Я тот, кто пережевывает для него литературное мясо, обнажает костяк журнальной полемики, выявляет сочленения и связи жизни общества — превращает грубую пищу первичного слова в удобоваримые котлетки и прозрачный бульончик служебных записок. Александр Христофорович сам диетически питается и Николаю Павловичу из того же судка подает. На этой кухне я — шеф-повар. Говорят, что в восточной кухне высшим достижением считается такое блюдо, которое непонятно из чего приготовлено. Рыба похожа на свинину, грибы — на рыбу, водоросли — на овощи. Я достиг высокого искусства в подобной кулинарии, но, если в такой «свинине» генералу, а тем паче царю встретится рыбья кость — со мной и поступят по-восточному жестоко. Но пока они не могут сами переваривать свеженину, до тех пор им нужен Булгарин. И вот благодаря этой зависимости Александра Христофоровича от моих записок — легкой зависимости (надо в том отдавать себе отчет) — я сохраняю возможность маневра, держусь своей позиции, храню «Пчелу», пишу Роман. Только площадка эта с годами сужается, а не расширяется. Почему так? Тому, кто управляет страной самодержавно, ненавистна мысль, что есть место — газетная или журнальная полоса — где нельзя все построить, расставить раз и навсегда. Сколько цензура не марай рукописи, а слово живое всегда притиснется, свое место найдет. В наш век общество привыкло читать: как девицы без мадригалов? как чиновники без новостей? как военные без гимнов своей славе? А за ними купечество и остальной люд, все приучаются к слову. Чье слово читают, тот и велик. А у кого самый большой тираж в России?..
Что это я себя в повара-то произвел вдруг? Верно — обедать пора, а ведь тут еще дел гора. Я вдруг вспомнил о бумагах Бенкендорфа. Достал из внутреннего кармана листки. Статья переписана писцом, да по первым строчкам понятно — Ивановский руку приложил, его стиль. Я невольно усмехнулся своим прежним рассуждениям. Не только меня читают, и его слово разлетается четырьмя тысячами экземпляров по России. Это дань бенкендорфова. А ведь моими стараниями Пчела стала самой большой и влиятельной газетой Империи Российской.
Ладно, одной заботой меньше, Андрей Андреевич пишет складно, его можно и в наборе прочесть. Я отложил статью Ивановского к готовым, наклонился над столом и стал выводить: «Приезд знаменитого писателя! Из Москвы нам пишут о приезде в Санкт-Петербург неподражаемого поэта А.С. Пушкина…». Какое уж тут, к ляду, вдохновение, надо было Сомыча хоть расспросить аккуратно — что ему еще об Александре Сергеевиче известно…
4
Истомина танцевала, как всегда, божественно, все аплодисменты по праву достались ей. Но внимание
