он подумал в последний раз о добром, улыбающемся личике молодой женщины, которая давным-давно умерла и оставила его одиноким чудаком в той хате, где до сих пор сохранились следы ее дорогих рук?
— За окно, за окно! — закричали снова все мысли поручика, потому что казалось ему, что дед вот-вот заговорит и голос вместо сквозь рта будет гнусавить сквозь рану в горле. Но в ту же минуту мигнула у него в голове странная мысль, что мертвый дед не даст выбросить себя сквозь окно, на поедание собакам. Эта мысль поразила нервы поручика. Дикий страх мелкими пальцами защекотал ему спину. Обычный вне разума находящийся страх не перед смертью, а перед тем, что уже умерло. Оно тут же возле него появилось из темноты, залитое таинственным лунным светом, опершееся спиной на лавку, закинувшее назад свою полуотрезанную голову, смотревшую на луну напыщенно и вместе с тем беспомощно.
Поручик тихо отодвинулся от мертвеца. Затем быстро наклонился к приоткрытому окну, словно ища там спасения. Дыхание свежего воздуха и ясная летняя ночь, как будто пропитанная стихией тех животных инстинктов, которые продолжали бросать стаю собак под окна хаты, успокоили его. Включил снова фонарик, взял деда обеими руками за рукав короткого сардака и за широкие холщовые штаны и вынес в угол сеней. Затем плотно закрыл за собой сенную дверь.
Чувствовал себя страшно измученным. Оперся головой об оконный косяк и долго безо всяких мыслей в голове всматривался в кипяток звериных тел во дворе. Вдруг вздрогнул. Вспомнилось ему слово «кликуша» из вечернего разговора и странное русское поверье о лунном свете.
— Кликуша… станешь кликушей… — шепнула ему мысль, специально потому, что он не хотел об этом думать, потому что хотел отогнать от себя эту мысль. — Уже становишься кликушей…
Поручик сорвался со скамейки, но в тот же миг засмеялся и назло своей внутренней тревоге, словно прикованный к окну невидимыми цепями, снова сел. С упрямым любопытством стал теперь присматриваться к собакам. Теперь они начали интересовать его с совсем другой стороны. Старался углубиться в их психику в каждом их движении, в каждом скачке. Силой воли собирал свои растерянные и измученные мысли и замечал, думал, анализировал. Однако там, в самом глубоком закоулке его души, что-то тихонечко беспокойно шныряло, и той странной подсознательной тревоги он никак уже не мог прогнать.
Собаки медленно успокаивались. Словно отчаявшись, ложились друг за другом на землю, простирали свои лохматые лапы и клали на них длинные, острые морды. Время от времени те, что лежали, словно внезапно проснувшись, поднимали головы и минуту лаяли вместе с другими, более неутомимыми, потом снова застывали в своей нерушимости. Одна из них подняла вверх свою острую, блестящую морду, пискнула пронзительным вскриком и взвыла потом протяжным, бесконечно унылым воем. Поручик вздрогнул. Прислушался. Остальные собаки словно смутились на минуту, затихли и только вслушивались в неровные тона. Потом, распознав знакомые звуки, поднимали и себе один за другим головы к луне, молчали так с минуту, словно ожидая вдохновения и прищурив большие, выпуклые, блестящие глаза, и наконец заливались странными, словно человеческими голосами. Сначала это были голоса злобы и жалобы, срывающиеся, скулящие, а дальше выравнивались, наставлялись какой-то высшей силой и взлетали в одной дикой, безгранично тоскливой симфонии во вселенские просторы. Выглядели как стадо пингвинов, сидящее неподвижно в лунную ночь у морского берега, а их вой напоминал шум морского прибоя. Напоминал не слуховыми тонами, а каким-то внутренним, неуловимым сходством, внутренним ритмом прилива и отлива.
Вслушивались ли вы когда-нибудь в то, как воют собаки, в ту их молитву лунному богу, но с желанием услышать ее содержание и музыку? Не наливалась ли тогда ваша душа странной тревогой подсознательных желаний, не пробуждались ли у вас какие-то неизвестные струны, не манили ли вашу душу какие-то непостижимые голоса веков куда-то в стихию первобытности, куда-то вне страшной тюремной решётки времени и пространства, в хороводы притаившихся, кровожадных теней, оргию разнузданной жизни инстинктов? Спрошу просто. Не хотелось ли вам выть, выть вместе с собаками? Выть на бледную луну, оскалив свои белые зубы? Может, это должен быть ваш плач, может, это должен быть ваш смех, которым вы хотели бы выразить то, что оживало в вас, чего вы не могли до сих пор понять. Не хотелось ли вам молиться вместе с собаками тому величию неподвижной бесконечности, что распяла над вами свои бесконечные крылья, отречься от сознания и себя и расплыться в стихии вселенной?
В конце концов! Может и я, пишущий эти строки, и вы, чувствующие то же, что и я, мы всего лишь нервные люди, каковым был и поручик Улашин, недавно раненый во время пушечной стрельбы? Говорят, эти проявления развиваются на нервном, истерическом фоне.
Отдавал ли поручик Улашин себе отчет, когда сидел у окна в дедовой хате, оперев тяжелую голову об оконный косяк и глядя в окно, словно на серебряный экран, на котором луна разворачивала свои колдовство? Пожалуй, нет. Он сидел долго-долго без единой мысли. Его мысли разворачивались все шире и сливались в одну сверхчувствительную плоскость, на которой минуты этой белой ночи, словно белые бабочки-однодневки, выводили свой мистический танец под музыку собачьего хора. Лунный свет гладил его лоб, его глаза, вливался в его губы, в его кровь. И он видел, как по белым ниточкам лунных лучей, обнявшись в крепких объятиях, в головокружительных омутах тоски взлетали вверх в безграничное, бескрайнее пространство вселенной собачьи души. Свободные, вольные, белые души зверей.
Время от времени пронзала его тело дрожь. Иногда вонь трупа подползала к нему своими дуновениями. Что-то белое отчаянно вертелось в его мозгу и словно тонкой иглой сверлило его. Собаки выли. Затем то вращавшееся в голове белое унималось, в голове мягко мутилось, а все нервы сладко звучали. В груди взвилась какая-то давно забытая мелодия колыбельной. Что-то повторяло в нем эту мелодию, надвигало ее на горло, на язык. Окутывало его тихое, сладостное чувство, схожее с тем мигом, когда прекращается бешеная зубная боль. В рот начала набегать слюна и текла тоненьким ручейком из угла полураскрытых губ на грязный подоконник. Потом что-то подкатилось под его горло и выбежало из уст.
Поручник Улашин слушал, как из его груди моталась белая дрожащая нить голоса и навивалась на луну, как на клубок.
* * *
В актах VII германской дивизии находятся два интересующих нас документа из двух разных источников. Один с датой 24 августа, это отчет команды №-той части о дезертирстве поручика австрийской армии Василя Улашина ночью на 23 августа
