дальше в направлении села, улыбаясь луне, полям, темному пятну деревни, что маячила неподалеку. Думал о любви, и неприятное воспоминание насупило на минуту его брови. То было в горах, летом, перед войной. Молодая гуцулка выбегала к нему вечером в сад, а в воскресенье встречались они обычно в лесу, среди гор, куда она выходила якобы за черникой. В одно такое воскресенье подстерег его в лесу гуцул, ее муж. Улашин увидел его, как он твердыми шагами ступал по глубокому мху в его сторону, подошел и без единого слова ударил Улашина кулаком в лицо. Поручик не мог теперь представить себе, как это случилось, но тогда, после удара в лицо, он с пренебрежительной улыбкой на устах, так же без единого слова, ушел. А когда сбегал быстро со скал, погружаясь ежеминутно в половодье мхов, услышал позади себя смех. Это они смеялись там — оба. На следующий день он собирал вещи, чтобы уйти с того села, когда в его комнату вошла гуцулка. На устах и в глазах у нее была призывная, и вместе с тем материнская улыбка.
— Паныч, — сказала, — если бы мой знал, что не дадите сдачи, то ей-Богу, не бил бы. Останьтесь, паныч! Мой говорил, что больше вам ничего не будет говорить.
Ах, как жгли его теперь эти слова, когда он вспоминал их! Только теперь, на войне, он понял всю глубину тогдашней своей ничтожности. Да, только теперь, когда ему приходилось идти самому и вести людей на пули и смерть, когда каждая перестрелка учила его новой, твердой философии жизни, а каждая рана учила его боготворить тело и кровь, из которых родится дух. Теперь, шесть лет спустя, звенел в его ушах этот насмешливый смех гуцула и гуцулки, словно звон стального ножа на твердом точиле его нынешней души.
Первая хата, с которой начиналось село, стояла по правой стороне, около дороги. Маленький дворик перед одиноким окном не имел забора, только два покосившихся столба вместо ворот. Полуразвалившийся курятник стоял у хаты на четырех широко расставленных лапах, словно слепой бессильный щенок. Рядом с этой хатой, отгороженная ровным плетеным грабовым забором от улицы и обшарпанного соседа, среди просторного двора немела своей запертой дверью, словно богатая молодица с цепко сжатыми губами, высокая хата с новой стриженой, чрезмерно высокой соломенной крышей. На средней доске высокой фамы наверху виднелся большой, синькой нарисованный крест, а на занавеске, повешенная на гвоздик, висела старая почерневшая иконка Пречистой. Поручик Улашин улыбнулся. Такие иконы висели здесь в каждой эвакуированной деревне, почти на каждых воротах, им последние слезные взгляды крестьян оставляли под опеку свою святую землю.
Поручик протянул руку, чтобы снять иконку и рассмотреть ее поближе, когда вдруг услышал позади себя тихий шелест. Обернулся быстро, словно ударенный в спину электрической искрой, и увидел в десяти шагах от себя притаившуюся большую бурую собаку: ее туловище почти сидело на подтянутых под впалый живот задних лапах, а широко расставленные передние мелкими хищными шагами продвигались вперед. Из остроконечной лохматой пасти скалились два ряда белых, крепких зубов, из-за которых слышался сначала тихий, а потом все более громкий низкий, глухой рык. Он рос медленно, но постоянно, словно тянулся все выше по ступням собачьей ярости.
Положение поручика стало неприятным и вместе с тем смешным. Не имел при себе ни револьвера, ни даже штыка, опрометчиво оставив их перед ужином в своей палатке. Пока стоял, не двигаясь, собака продвигалась вперед только маленькими шажками. Но когда в нечаянном приступе ужаса перед дикими, светящимися глазами голодной бестии, поручик быстро просунул правую руку сквозь занавеску, чтобы открыть изнутри защелку, в ту же минуту челюсти бестии распахнулись, послышался бешеный, крикливый свист раскрывшейся глотки, и на судорожно вытянутую ногу поручика упало с разгону мягкое, косматое тело. Кто переживал когда-нибудь такое мгновение, когда чувствовал свое тело, хотя бы даже в грубом, безопасном военном ботинке, в пасти разъяренной собаки, тот знает ту нервную дрожь, которая пробегает от стоп до самой глубины мозга. Одно мгновение. Рычание, треск грубой кожи ботинка и сильный толчок ногой вперед. Собака пошатнулась, метнулась в сторону и, уже без устали лая и кидаясь, стала, приседая, дико и бешено кружить вокруг поручика.
Калитка была высокой, и защелки с той стороны было не достать. Поручик Улашин стоял, прижавшись плечами к занавеске, словно цирковой шут, в которого мечут ножи. Он то и дело вытягивал перед собой то правую, то левую ногу, отражая нападения собаки, а рукой в свободную минуту поправлял на носу пенсне. Несмотря на опасность, он начал уже сам отдавать себе отчет в комичности всей ситуации, когда настоящий ужас уколол его ледяным шипом в сердце и оно, словно лопнувший мяч, упало, похолодевшее, на дно груди. Со стороны села послышался далекий шум собачьего лая. Дальняя буря голосов летела от деревни и, приближаясь, дрожала в воздухе шумом разнузданной бешености. Мысли Улашина, как стадо испуганных воробьев, вспорхнули и разлетелись в разных направлениях, мигая в голове калейдоскопом несвязанных между собой предметов и ситуаций. Высокий забор, полковой лагерь, сегодняшний вечерний разговор за столом, стая одичавших собак, незапертая дверь маленькой, неогороженной соседней хаты, бурая собака, обернувшаяся теперь в сторону приближающихся голосов и бешеным мелким лаем призывающая их спешить, старая иконка Богоматери, тонкая ткань его облегающих галифе, искривленное злобой лицо одного из его бывших учеников и его насмешливые слова: «заели собаки», добродушное, упитанное лицо его оруженосца, — все это стало сейчас шахматным полем его мыслей. Потом все те растерянные на мгновение мысли сбежались, словно рассыпанные орехи, по какой-то наклонной площади в одну, четким, острым резцом проведенную линию и покатились по ней одна за другой:
— Добраться до открытой двери маленькой неогороженной хаты!
Поручик Улашин не был трусом. На войне мог даже похвастаться минутами и поступками, которые люди называют подвигами отваги и за которые получил медали храбрости. Был несколько раз ранен, а недавно поражен пушечным ударом, и за то отдыхал теперь в запасных частях под фронтом на службе переводчика. Но если бы в эту минуту стоял перед поручиком русский солдат с нацеленным ружьем, поручик поручик боялся бы, пожалуй, меньше, или по крайней мере не так зверски, не так подло.
В минуту наибольшего напряжения нервов и воли блеснула спасительная мысль. Добрался до кармана своей рубашки и, когда, отступая в сторону забора, услышал каждым нервом своего тела оскаленные зубы собаки у своей ноги, засветил ей внезапно в глаза своим электрическим фонариком. Собака, ослеплённая белым светом, бросилась в сторону и,
