class="p1">— Слова?
— Подвели нас флотские. Крепко подвели.
— Вы полагаете, что события в Кронштадте связаны с пропажей кокаина? — Арехин чувствовал, что пришло время говорить. Когда ещё представится случай.
Дзержинский застыл. Прошла секунда, вторая. Глаза Феликса Эдмундовича смотрели недвижно, куда-то за спину Арехина.
— Jeszcze jeden? Po prostu umarł? Ani kul, ani noża? I bez świadków?
С каждым мгновением он говорил тише и тише, говорил это не Арехину, а тому, кто стоял за его спиной. Только за спиной у Арехина никого не было.
Слова стали слипаться, переходя в вязкий неразборчивый шёпот. Затем и он стих. Дзержинский то ли уснул с открытыми глазами, то ли забылся. И есть ли разница?
Прошла минута, другая. Арехин не шевелился.
На пятой минуте Дзержинский вздрогнул, потянулся к графину, набрал в ладонь воды и так, ладонью и освежился.
— Устаю, Александр. Всё-таки устаю. Чай — необходимость. И кокаин для товарищей — тоже. О чём то бишь мы? Кронштадт… Мысль интересная, но никаких связей между Кронштадтом и лекарствами мы не выявили. Должен признаться, и не искали.
— Если поискать?
— Вам решать. Если попадутся в Швейцарии или рядом мятежники, поспрашивайте. Хотя вряд ли попадутся.
— А здесь…
— Здесь вы живых мятежников не найдете. Товар скоропортящийся, ничего не осталось, — Дзержинский смотрел на Арехина, оценивая реакцию.
Нечего оценивать. Никакой реакции.
Дзержинский подвинул папку прямо к Арехину.
— Тут всё, что нужно для вашей поездки. Материалы по делу. Паспорт. Полагаю, лучше всего вам выехать под предлогом подготовки к международному турниру. Совершенно естественно, не так ли? Хотя я, как вы, Александр, понимаете, вам не начальник и не указчик. Мне поручено Владимиром Ильичом ввести вас в курс дела и оказывать всевозможную помощь.
Арехин папку взял.
Не начальник и не указчик, как же.
— Поезд на Ригу отправляется завтра в восемь ровно. Проездные документы в папке же.
Арехин наклонил голову. То ли согласен, то ли просто на папку смотрит. Смотрит, но не раскрывает. Не время.
— Связь — почтовая. Односторонняя. Пишите на бернский почтамт до востребования, Ульяму Шмидту и не ждите ответа.
— Бернский?
— Именно. Даже если будете в Германии, в Австрии или ещё где-нибудь.
— Берн, почтамт, Ульяму Шмидту, — повторил Алехин, подтверждая, что запомнил.
— Никакой тайнописи, никаких шифров. Когда определите виновных, укажите имена, точный адрес. И добавьте, что данные господа готовы подписать новый контракт.
Дзержинский поднялся. Поднялся и Арехин.
— Конечно, это отдаёт аматёрством, и крепко отдаёт — отправлять человека в чужую страну налегке, без поддержки. Но нет гербовой, пишешь на простой, привередничать не приходится, — напутствовал он Арехина, провожая до порога.
Вернувшись в кабинет, Дзержинский на мгновение задумался — не перегнул ли он дугу. По всему выходило — нет, не перегнул. Арехин, конечно, экземпляр штучный, но если он настолько хорош, насколько воображает, то поймет: время штучных людей прошло, нынче время людей дюжинных. Числом поболее, ценою подешевле. Главное же — взаимозаменяемых. Сломался один — поставил другого, сломался другой — третьего, а уж если и третий не сдюжил — послать сразу пяток, десяток, сотню. С наказом — искоренить подчистую, до пятого колена. Господь отделит своих от чужих.
Он нажал неприметную кнопочку на нижней стороне столешницы — вещица пустяковая, а как удобно. Порученец вошел и стремительно, и как бы неспешно, чёрт знает, как это у него получается.
— Отчёт по Арехину, — интонации Дзержинского были не сколько повелительными, сколько обыденными. Самое привычное дело: отчёт.
— По вчерашний день я вам представлял утром. А новых материалов ещё не поступило.
— Не поступило? Разболтался Пряшкин, или занят сверх разума?
— Не видели Пряшкина. Утром, когда задания получали, видели, а больше нет.
— Да? Как появится — немедленно ко мне.
Порученец улетучился столь же стремительно, сколь и появился. И опять, кажется, ничего особенного, движется неспешно, даже лениво, а миг — и нет его. Или дело не в порученце, а просто сам он утомился, вот и сливаются секунды? Против Арехина Дзержинский ничего не имел, более того, помнил старое, ценил за настоящее и хотел бы заполучить его к себе полностью на будущее. Но конфигурация уж больно сложная: Арехиным и Троцкий интересуется, и сам Ленин, и другие, те, что в тени. Вот тех, что в тени, и пытается нащупать Дзержинский. По косвенному влиянию. Как открыли планету Нептун. Ведь прячется кто-то во мгле. Большой, сильный, опасный. Потому он послал приглядывать за Арехиным Пряшкина. Пряшкин из опытных, такой рыбной косточкой не подавится. Переживает за прошлое, за службу в «летучем отряде», оттого и старается угодить до смешного, например, вставляет к месту, а чаще невпопад польские слова и выражения. Ну, пусть. За усердие нельзя пенять. Разгонишь усердных, с кем останешься?
Мысли бегали беспорядочно, будто тараканы по стене. Устал, конечно. Ничего, сейчас чайку с сахаром. Чай не роскошь, а кнут для мозга, а на себя кнута жалеть не стоит, — и он нажал на кнопочку дважды.
Арехин тем временем шел по тенистой стороне Проспекта Красных Пролетариев. Фоб и Дейм шли в полусотне шагов позади. Теперь, когда на московские улицы возвращались лихачи, сначала с опаской, а потом и косяком, подновленные лаковые коляски на дутиках стали обыденностью, лишь вороная масть могла насторожить пуганого обывателя; но среди лихачей считалось особым шиком подобрать вороную пару, хотя бы издали схожую со знаменитой упряжкой. Вот и получалась контр-маскировка: весь на виду, а кто таков, поди, пойми. Бывалые люди по прежней памяти вороных сторонились, но подтягивалась смена, те, кому и море по колено, и пуля дура, покуда в лоб не поцелует. Кучер, правда, у Арехина был новый. Может, и к лучшему.
Да, меняются люди, и ещё как меняются. Даже Владимир Ильич обеспокоился, а ведь к нему с отбором ведут, кого попало не допускают. Ленин прежде всего беспокоится об изменениях в партийных отношениях, в партийной иерархии, во фракционных мутациях, но как материалист, он не может не сопоставить эти изменения с другими.
Внешними. Наглядными, но и примелькавшимися настолько, что глаз изменения начинает воспринимать нормой.
Он зашел в светлый павильон, названный не без претензии: «Светопись в красных тонах. Фотомастер Пролетарский». Забавно, но фамилия фотомастера была подлинной, Пролетарским записали подкидыша в церковную книгу старинного волжского города, но на Волге подкидыш не засиделся. В тысяча девятьсот восьмом году молодой Пролетарский пришёл в Петербург из южного города Ялта и сделал карьеру головокружительную:
