ужасно. Настолько, что ощущал каждую секунду своей тошнотворной игры. Судя по лицам массовки, смотреть на это было довольно трудно. Я встретился взглядом с Жукой. Это был взгляд мертвеца. Его руки вцепились в вешалку и не отпускали ее.
Были перепробованы все возможные средства. Кто-то сходил за бутылкой коньяка, и мы выпили ее вдвоем с Жукой. Потом он сделал мне расслабляющий массаж шеи. Потом мы поссорились, и нас уже разнимали — он ударил меня кулаком в ухо, я толкнул его ногой в грудь. Хотелось сбежать с площадки, но на мне повисла почти вся съемочная группа, и вырваться не удалось. Никогда я не был близок к тому, чтобы зареветь. Жука куда-то скрылся. Позже выяснилось, что на нервной почве его одолел понос. Уже наступила ночь. Кто-то сходил за коньяком опять. В конце концов, мы сняли еще несколько дублей.
Не сказав друг другу ни слова в такси, мы вернулись домой.
— А это ведь только первый съемочный день, — сказал перед сном Жука.
* * *
Наутро я почувствовал, как будто у меня открылось второе дыхание. Я приехал к Г*** больнице раньше всех, гулял, запекаясь в асфальте и солнце. Лоб блестел и горел. Мы планировали снимать сцену у гастроэнтеролога. По сюжету, я должен был глотать шланг. Жука уверял меня, что глотать его на самом деле мне не придется. Но у меня были основания не доверять ему. Показать в камеру жопу — это еще куда ни шло, это, пожалуй, даже не так плохо, но гастроскопия — нет, нет. Тем более что делать ее будет не профессиональный врач, а некто Ашот, писатель, приятель Жуки, про которого было известно разве только то, что в последние годы он налегал на спайсы. Группа потихоньку собралась, и мы ждали врача. Я успел усвоить, что съемки — это главным образом ожидание.
Врач, тоже какой-то знакомый Жуки, нелегально провел нас через реанимационное отделение. В реанимационном отделении лучше не глядеть по сторонам, но я, конечно, глядел, и на повороте заметил плохо укрытый простыней труп, и как врач копается во внутренностях полной и очень белой пожилой женщины.
Я сел на кушетке и стал ждать, когда привезут гастроскоп. Писатель Ашот надел шапочку и халат и стал выглядеть как натуральный доктор. Когда начались съемки, вопреки договоренностям, он стал проталкивать трубку в рот, а я стал сопротивляться, бить его по рукам. Жука был очень доволен и потирал ладони.
Дальше съемочный день развивался совсем не плохо. Мы ездили с места на место в большой удобной машине, диалогов особенных не было, сняли все с нескольких дублей. На одной из локаций мне вдруг показалось, что я видел Кристину — какая-то девушка остановилась и стала смотреть на нас. С каждой минутой во мне крепла уверенность, что это и есть Кристина, но, как только я набрался смелости приблизиться к ней, она ушла. Хотя, возможно, это был кто-то другой. Но все-таки шанс был. Мне везло на встречи с бывшими девушками. Впрочем, слово «везло» здесь следует взять в кавычки, потому что встречал я их всякий раз тогда, когда меньше всего хотел этого.
Вечером я написал Кристине. Само собой, она не ответила.
Дальше съемочные дни проходили довольно гладко. Конечно, первые дубли, как обычно, шли тяжело, я не понимал, что делаю, краснел, потел, но уже меньше волновался, меньше обращал внимание на людей и камеру.
К тому же действовала алкогольная анестезия. Казалось, я играю все лучше и лучше, и потихоньку осваиваюсь в своей роли. Я заметил за собой странные изменения: стал при каждом удобном случае поглядывать в зеркало, а к концу смены и вовсе ловил свое отражение во всех поверхностях. Поправлял прическу каждые пять минут. Даже иногда сознательно лез в кадр, хотя знал, что камера и так снимает меня.
А в эпизоде, где нужно было изобразить страдание от боли в животе, живот вдруг заболел сам собой, так что даже играть ничего не пришлось, или я уже достиг в своем мастерстве такого уровня.
Самым коротким стал съемочный день, когда снимали сцену нашего задержания на книжной презентации. По сценарию, я должен был прочитать рассказ, в котором было несколько матерных слов, а проходившая мимо старушка, услышав их, должна была позвать полицию.
Полицейскую форму мы достали нелегально и опасались, что приедут настоящие полицейские, и потому старались управиться побыстрее.
Было сделано множество дублей задержания, и актер, игравший старшего полицейского, чуть не сломал мне руку, выкрутив ее множество раз. В массовке стояли модные мальчики и девочки, которые никогда бы не пришли на презентацию книги, если только это не книга Джастина Бибера или кого-то вроде него. Они терпеливо стояли с кукольными бездвижными лицами, смотря сквозь меня. Нам как-то удалось все завершить до появления настоящей полиции.
Жука все больше молчал, обводя нашу группу тяжелым потерянным взглядом. Он не злился и не устраивал сцен, а просто пил вместе со мной портвейн с утра и до конца смены. Мне трудно было понять, то ли он просто устал, то ли все складывалась настолько неправильно — и глобально, и в каждой мелочи бесконечно далеко отстоя от того, чего он хотел, что ничего нельзя было исправить.
На пятый день снимали постельную сцену. Постоянная партнерша для съемок до сих пор не нашлась. По-прежнему никто не хотел имитировать со мной секс, хотя я становился восходящей звездой, и со мной даже вышло интервью в маленьком независимом киноиздании.
В результате мучительных поисков Жуке все-таки удалось найти одну женщину, на фотографиях очень напоминавшую гопника, одолевавшего меня в младших классах.
— Какая же страшная баба, — сказал я.
Жука не возражал по сути высказывания, но возражал по форме: он подчеркнул, что правильней будет говорить не «страшная», а «не манящая». Кроме того, вместо слова «баба» лучше употреблять «товарищ». От этого легче не становилось.
В последний момент Жуке все-таки удалось найти подходящую кандидатуру. Девушку звали Таней, и она походила на прилежную ученицу старших классов.
Она пришла чуть пораньше, попыталась повесить куртку, но обломала крючки. Было видно, что очень нервничает, даже больше, чем я перед съемками тизера — нежные пухлые ручки дрожат, глаза как у овечки перед забоем. Изучая ее, я чувствовал себя все увереннее.
В ожидании оператора Саши мы сели втроем в кухне и стали пить водку. Таня пила больше нас.
— Не переживайте, мне есть восемнадцать лет, — вытерев рот рукавом, сказала она и сразу опустошила очередную рюмку.
