общежития, но вдобавок были принуждены вколачивать сваи наравне с беглыми и пойманными холопами. Отцы виновников кинулись в ноги Апраксину, умоляя не допустить бесчестья древних родов. Щепетильный ревнитель дворянской чести, генерал-адмирал захлопотал, однако отговорить Петра не сумел. Тогда он выждал день очередного визита царя на Мойку, заблаговременно явился туда и, скинув мундир, начал стучать кувалдой по сваям. Петр, подошедши, опешил: «Как, Федор Матвеевич, будучи генерал-адмиралом и кавалером, да сам вколачиваешь сваи?..» А генерал-адмирал, опираясь на кувалду и приложив ладонь к груди, обиженно молвил: «Здесь, государь, бьют сваи все мои племянники да внучата, а я что за человек, какое имею в роде преимущество? Кавалерии и мундиру бесчестья не принес, они висят на дереве…» Петр, натешась до слез и посчитав, что за неделю недоросли попотели достаточно, простил их.
Писарев, обгоняя гостей, распахнул дверь в зал, где академисты собирались по утрам на молитву, а по окончании занятий для экзекуций. Вдоль стен зала шпалерами выстроилась морская гвардия — триста юнцов и усатых верзил в одинаковых — кумачового цвета — войлочных карпучах,[14] сермяжных кафтанах, канифасных штанах на выпуск и башмаках с медными пряжками. Впереди, держа атрибуты власти — семихвостые плети, стояли истуканами пожилые дядьки в матросских костюмах и строевой командир морской гвардии, длинноусый, как все преображёнцы, капитан Козшюкий. В проходе, у экзаменационного стола, замерла в поклоне группа учителей в вольной одежде. За ними на стоне висела дубовая доска с выписанной на ней программой, составленной Петром в день открытия классов:
«Учить детей: 1) арифметике, 2) геометрии, 3) фехт или приемы ружья, 4) артиллерии, 5) навигации, 6) фортификации, 7) географии, 8) знанию членов корабельнаго гола и такелажа, 9) рисованию, 10) на произволение танцам для постуры».[15]
— Отцу отечества слава! — пронзительно завопил Писарев.
— Слава! — повторили триста голосов. Эхо звонко ударило в сводчатый потолок.
Петр, нетерпеливо отмахиваясь, сказал:
— Здорово, плодовитые, да токмо подпор и тычин требующие птенцы!
— Желаем здравия вам, господни адмирал! — дружно гаркнули академисты заученное приветствие.
— Ладно, ладно, молодцы, — проворчал Петр и, подойдя к столу, опустился в кресло. — Садитесь, господа учители, а ты, Григорий Григорьевич, приступай, не мешкая.
Писарев водрузил на переносье очки и, взяв лист с фамилиями учеников, позвал:
— Алексей Чириков!
К столу, розовея, шагнул высокий синеглазый юноша. Трудно было признать в нем долговязое вихрастое чадо адмиралтейского десятника. Семь лет миновало после кригсрехта над Корнелием Крюйсом и прочими флагманами. Петр давно позабыл о разговоре у стапелей, который решил судьбу подростка, в отцовском зипуне. Апраксин в точности исполнил волю царя: первым академистом из трехсот набранных в учение недорослей по списку числился Алексей Чириков. Природное дарование помогло ему стать первым и по знаниям. Скупой на отзывы профессор Фарварсон чаще всего удостаивал похвальным словом четырех воспитанников: Алексея Чирикова, Степана Малыгина, Алексея Нагаева и Дмитрия Лаптева. Они выделялись в Академии не только своими способностями, но и беззаветной юношеской дружбой, что как маяк светит всю жизнь.
— Зело остропонятен в науках сей вьюноша, — отрекомендовал директор. — Особливо преуспел в плоской и круглой навигации, географии и знании членов корабельнаго гола.
— Говори. — Петр потянул Чирикова к себе. — Ежели неприятель побежал на фордевинд, как его лучше догнать?
Юноша пуще зарумянился.
— Прежде, нежели говорить, как гнаться или удаляться от неприятеля, то надобно знать расположение самаго лучшего хода своего корабля, — уверенно ответил он и, пересыпая речь морскими терминами, объяснил задачу.
Апраксин, ахая, завозился на табурете.
— Слышь, сват! — Петр чуть подтолкнул соседа.
— Зря плакался, Федор Матвеевич, на оскудение флота офицеров. Вот они — птенцы. Подрастут, иноземных мореходов поучат.
— Добро, способный флоту офицер, — обняв юношу, радостно изрек Петр и вдруг спохватился. — Погоди, Алексей Чириков. Юности честное зерцало[16] ведомо тебе?
Тот зачастил наизусть:
— Повеся голову и потупя глаза по улице не ходить, глядеть весело и приятно с благообразным постоянством, при встрече со знакомыми за три шага шляпу снять приветным образом, а не мимо прошедши оглядываться, в сапогах не танцевать, в обществе в круг не плевать, а на сторону, в комнате или в церкви в платок громко не сморкаться и не чихать, перстом носа не чистить, губ рукою не утирать, руками по столу не колобродить, ногами не мотать, перстов не облизывать, костей не грызти, ножом зубов не чистить, над пищею, как свинья, не чавкать…
Апраксин отчаянно замахал руками. Петр, смеясь, отпустил академиста.
— Иди, Алексей Чириков. Да изволь пожаловать в субботу на ассамблею к прокурору Ягужинскому. Там доскажешь юности честное зерцало.
Чириков, поклонясь, возвратился в строй.
— Степан Малыгин! — выкликнул Писарев.
Из шеренги выпускников выступил и остановился перед гостями угрюмый длиннолицый юноша с могучими кулаками и тяжелым взглядом серых глаз.
Писарев доложил:
— Сей Степан Малыгин часто господина бригадира профессора Андрея Данилыча в несказанное изумление приводит неответными вопросами и острым понятием. Представил третьего дни сочиненное им «Размышление по карте де редюксион».
Произнеся это, Писарев поднял над столом аккуратно сшитые в тетрадку листки: ученический вариант широко распространенного впоследствии у моряков малыгинского труда «Сокращенная навигация».
Глаза Петра округлились, брови изумленно поползли вверх. Резко привстав, он вырвал тетрадку из рук директора, долго и жадно читал ее, наконец, порывисто притянув к себе Малыгина, крепко расцеловал в обо щеки.
— Отменно порадовали, господа будущие мореходы, стараниями вашими. Прикажи, Федор Матвеевич, обоих, назначив на корабли, минуя чин мичмана, записать в унтер-лейтенанты. Чаю о них, — Петр сел и обратился к удовлетворенным учителям, — птенцы сии новую славу добудут земле русской.
— Дмитрий Лаптев! — прозвучал в зале пронзительный голос Писарева.
От шеренга к столу направился третий выпускник.
Экзамены продолжались.
ГЛАВА III
ПРОЩАЛЬНАЯ АУДИЕНЦИЯ
Тогда пловущим Петр… сии слова вещал:
…Хотя там, кажется, поставлен плыть предел;
Но бодрость подают примеры славных дел…
Ломоносов
Нестерпимая боль вырвала приглушенный стон. Низ живота будто резнуло пилой. Петр ничком повалился на кровать у изразцовой печи и, сдерживая желание закричать, несколько минут мучительно кряхтел. Когда полегчало, открыл налитые слезами глаза и, кривя губы, сказал замершему возле конторки растерянному Апраксину:
— По мне суди, сват, сколь несовершенное животное есть человек.
— Не бережешься, Петр Алексеевич, — укоризненно попенял генерал-адмирал. — Не те года — скакать в море да в распутицу по Ладоге разгуливать. Вот и казнишься.
Старик был до того удручен, что, позабыв свойственную ему почтительность и слепую безоговорочную преданность, принялся выговаривать царю за осеннюю поездку на Ладожское озеро и каналы. Петр отправился туда, несмотря
