со своим ускорением, — говорит Джефф.
— Ты можешь заткнуться? — очень вежливо спрашиваю я Джеффа.
Джефф вообще хороший друг. Но Володя Стоун изменит весь мир. Если доживёт.
Я недавно видел картинку: там два ребёнка болтаются на перекладине, будто бы на уровне десятого этажа. И один спрашивает другого: «Ты кем хочешь стать, когда выживешь?»
Это про Стоуна. Я хочу, чтобы он выжил. Иначе кто ещё спасёт человечество. Не мы же с Джеффом, два ленивых придурка.
Вот бы моим родителям было счастье, если бы им достался Стоун, а не я.
Я жду, что там дальше будет про ускорение, но Володя молчит. Конечно, что ему нам ещё чего-то там объяснять.
— Значит, у Стоуна физика, а у тебя брандмауэры, — говорит Джефф.
Мы идём из школы вместе, вернее, сначала провожаем Стоуна. Так повелось с пятого класса, когда Володю вдруг стало некому забирать из школы. И его мама попросила меня: «Иван, ты такой взрослый. А Володя у меня такой… такой невнимательный!» В общем, решили, что няня такому взрослому парню уже не нужна, но подстраховать всё же нужно. Чтобы их Володя не ушёл куда-нибудь на другую сторону галактики, или где его обычно носит. А потом так и пошло: никакой обязанности вроде бы нет. Если у нас с Джеффом какое дело — можно сразу бежать. Но обычно из школы мы идём втроём до стоунского подъезда, а потом разбегаемся.
— У тебя, Творогов, брандмауэры, — повторяет Джефф, — и ещё сочинения вон пишешь. А Стоун у нас вообще гений. То есть я один между вами такой бессмысленный идиот, да?
— Зато красивый, — говорю я Джеффу. И он лупит меня рюкзаком в ухо, больно, кстати! Даже голову вправо не повернуть.
— Ладно, извини, — добавляю я. — Ты совсем не красивый. Просто урод!
…Теперь голова не поворачивается влево, и я так аккуратно смотрю прямо. Гордо так.
— Ваня, стой! Стоун исчез!
Как это — исчез? Издевается, что ли, — я из-за шеи теперь даже обернуться не могу! Разворачиваюсь полностью, всем туловищем и вижу — то есть не вижу. Не вижу Стоуна. Правда исчез.
И тут из люка показывается рука, левая. Как в каком-нибудь хорроре. Мы бросаемся к этому открытому люку:
— Живой?!.
— Да нормально, — отвечает Володя, — только очки куда-то делись…
Мы светим ему телефоном, очки находятся, Стоун вылезает из люка без всяких повреждений. Как он вошёл в этот открытый люк? И кто так оставил, разве так можно! Хорошо, неглубокий — и потом, вот же способность у Володи: складываться, вписываться в реальность… даже если это канализация.
Стоунская беспомощность — это миф. Он никогда и нигде не пропадёт.
Его какие-то высшие силы вывозят всякий раз; вот и с люком этим. А так Володя Стоун в Лондон летает несколько раз в году, один. У него в Лондоне тоже дом — там его отец живёт, настоящий англичанин, профессор математики. Однажды этот отец Володю потерял в аэропорту: вот не вышел мальчик в нужную дверь, и всё тут. Все на ушах стояли! А потом Володя взял и обнаружился уже в квартире. Как он туда попал — не помнит, вроде на метро ехал. Задумался. В общем, с этим парнем никогда ничего не случится. Зря его мама так волнуется.
— Надо что-то сделать, — сказал Джефф.
— То есть?
— Ну, люк. Ведь нельзя же так оставить, ещё кто-то упадёт!
Надо же. А мне и в голову не пришло.
А чего сделать? Знак какой-то надо… Где его взять? Хоть бы железяка какая валялась…
— Скамейка!
Мы втроём тащим скамейку, она тяжеленная. Но мы ставим её поперёк тротуара; теперь любой увидит. И ещё Джефф достаёт маркер и пишет на скамейке:
«DANGER!»
Ну и я внизу подписываю:
«Открытый ЛЮК!»
Потому что красивые эффекты — это, конечно, да. Но не все в нашей стране умеют читать по-английски даже такие простые слова.
…Никогда бы мы со Стоуном не дотащили эту скамейку. Особенно я со своей шеей. Всё же вот эти мускулы — они да; от них бывает польза. Хорошо, что с нами Джефф, толковый он парень бывает.
* * *
— Калинкин — четыре… Птичко Всеволод — три, Птичко Роман — четыре, Стоун — пять, Творогов — два, Федченко — пять…
О, прекрасно. Я радуюсь. У меня две пятёрки. Стоуна и Федченко. И самое ценное — четвёрка, калинкинская. Ай ли я не молодец; на пятёрку любой дурак сможет. Попробуй на четыре написать, чтобы выглядело нормально.
А в журнал мне идёт два, конечно. Но это как всегда, это обыкновенно.
На перемене Федченко отдаёт мне деньги. Небольшие, а мои: сочинения — честный заработок. Калинкин остался должен; а со Стоуна, конечно, я никогда не возьму ни копейки.
Мне, в общем, доставляет удовольствие писать эти сочинения. Будто примерять на себя чужую шкуру. Как бы написал Федченко? Уж совсем не так, как Стоун. А Калинкину сложнее всего. Чтобы Марьяша поверила: это он сам. Если есть выбор, я стараюсь разные темы брать, чтобы обо всём поговорить. А если выбора нет, то я в этих сочинениях сам с собой спорю. Чтобы не спалиться, не написать два раза одно и то же. Ну, и потом, конечно, уже нетрудно, даже смешно — изобразить самого себя, дебиловатого двоечника.
— И кассеты ещё остались, но магнитофона нет.
Это я мимо шёл, гордился своими сочинениями; и вдруг услышал. Вот бывает же так — думаешь об одном, и тут бац — совсем другое. И про сочинения я сразу забыл. Ну, это из-за голоса. Такой вот голос — человек говорит про кассеты, на которых раньше музыку записывали. Чего такого. А у меня в организме какой-то сбой произошёл, все системы отказали. Особенно мозг. Вот я и остановился, завис. Слушаю — вдруг человек с таким голосом сейчас скажет что-нибудь ещё.
— Может, найти где-то магнитофон и переписать. Наверняка же остались, не могли же они умереть все.
