class="p1">Харди. Счастливого пути,
Смит. (Идет к дверям, останавливается.) А вы, Морфи, бросьте ваши штуки. А то я напишу вашему патрону мистеру Херсту. Вы ведь служите у мистера Херста… Я напишу ему про ваши штуки, и, честное слово, вам тогда не поздоровится.
Морфи (садясь и отворачиваясь). А ну его к черту. Как твои дела, Гарри?
Харди (держась за дверь, с пьяным упорством). Вы ведь служите у мистера Херста? А?
Морфи. Убирайтесь, пока живы.
Харди (так же). Хорошо. Но вы ведь служите у мистера Херста? А?
Морфи. Да, я служу у мистера Херста. Что еще?
Харди. Ничего. Мне просто приятно услышать это из ваших уст. Доброй ночи. (Исчезает в дверях.)
Смит. Я второй день живу здесь как бессловесный. Молчу и слушаю, слушаю и молчу. Что-то случилось или со мной, или с Америкой!
Морфи. И с тобой и с ней. Ты видел, что такое война, а она не видела. И поэтому у тебя с ней разные взгляды на будущее – вот и все.
Смит. Это правда, но не вся.
Морфи. Конечно. Вся правда собрана только в одном месте.
Смит. Где?
Морфи. В царстве небесном.
Смит. Вот Гульд тоже отбарабанил три года на войне, и как с гуся вода.
Морфи. Три года в штабе воздушной контрразведки. Два раза летал. Шесть раз получал ордена. Он все еще ходит в полковничьей форме?
Смит. Нет.
Морфи. Снял. Еще месяц назад ходил. Полковник
Гульд. При всем его уме ему до судорог нравилось, когда его называли полковником. Итак, значит, они с Макферсоном отправляют тебя в Россию?
Смит. Подожди. Потом. Все только и делают, что говорят со мной об этом. Я тебя не видел тысячу лет, с Новой Гвинеи. Ты совсем опух. Здорово пьешь?
Морфи. Немножко больше, чем обычно.
Смит. Почему?
Морфи. Скорблю о несовершенстве мира.
Смит. И пишешь Херсту статьи о том, что во всем виноваты большевики?
Морфи. Да. Надо же найти виноватых. Я бы с большим удовольствием написал, что во всем виноват мистер Херст, но боюсь, что он этого не напечатает. А впрочем, наплевать: что бы я ни написал, мир не станет от этого ни лучше, ни хуже.
Смит. А за что же тогда ты собирался бить беднягу Харди?
Морфи. Это совсем другое дело. Двух русских ребят, о которых он написал, я встречал на фронте, на Эльбе, и пил с ними водку. Они же, черт возьми, журналисты, как и я. Есть поговорка: собака ест собаку, но это скверная поговорка. Я одинок, но я против нее. Зачем он их тронул? Что, ему мир тесен, в нем мало скандалов без того, чтобы трогать старых друзей, военных корреспондентов? Свинья. Когда он пишет черт знает что об этих русских журналистах, я же не могу ему ответить в своей газете, что это клевета. При моем патроне я могу написать о русских только еще худшую клевету. Но пару раз, без объяснения причин, молча дать в зубы Харди… в этом я нахожу маленькое утешение. Ты знаешь мою философию: в мире все равно и не пахнет моралью, и черт с ней, но давайте без свинства хоть в своем кругу.
Смит. Пока шла война, мне сто раз казалось, что после нее все должно перемениться.
Морфи. Должно? Во время войны у нас взяли взаймы душу. А теперь не хотят платить долгов. Банк добрых надежд прогорел, мой дорогой. Если бы мне сейчас было двадцать, я бы, может, возмутился, послал все к черту и пошел к коммунистам. В конце концов они мне, пожалуй, нравятся больше всех остальных. Но мне сорок шесть, и у меня скверная привычка высасывать виски ровно на семьдесят пять долларов в неделю, и ни долларом меньше.
Смит. До войны ты пил на пятьдесят.
Морфи. Это было до войны… А пятнадцать лет назад, когда я еще не начинал выходить в тираж, я вообще мало пил, но зато позволял себе в статьях много вольностей, и мистер Херст ничего – терпел. А теперь я исписался, со скрипом двести долларов в неделю – и точка, и, исключая пакостей про журналистов, я пишу все, что будет угодно моему дорогому хозяину, будь он проклят заодно с твоим.
Смит. Ну, все-таки это не совсем одно и то же.
Морфи. Не совсем? Это верно. Мой – правый край, а твой – правый хавбек. Но, в общем, они из одной футбольной команды… Впрочем, я иногда даже не сержусь на своего. В конце концов, если бы все было наоборот и не Боб Морфи служил у Вильяма Рандольфа Херста, а Вильям Рандольф Херст – у Боба Морфи, я бы тоже не позволял ему писать то, что захочет писать он, а заставлял бы его писать то, что хочу я.
Смит. А чего ты хочешь?
Морфи. Сейчас уже ничего. Я бы хотел ничего не писать и все равно получать свои двести долларов. Но, к сожалению, это невозможно.
Смит. А теперь о том, о чем ты хотел говорить с самого начала: ехать ли мне в Россию? Ты мой единственный друг. Твое «да» – это почти мое «да».
Морфи. Тридцать тысяч?
Смит. Да.
Морфи. Да. Домик в пятидесяти милях от Нью-Йорка – пятнадцать, обстановка – пять. И десять тысяч на черный день, или можешь год сидеть и писать, что захочешь. Что захочешь. Да. Правда, с другой стороны… Но кто я такой сам, чтобы говорить тебе о другой стороне? Да. Соглашайся. Сейчас все сошлось. Несмотря на все свои удачи, наши шефы в тревоге. Они не хуже нас с тобой знают, что половина Америки думает совсем не то, что мы пишем от ее лица. Мы – как привязная борода. Сорвать – и еще неизвестно, как будет выглядеть это лицо. Ты нужен Макферсону из-за твоей первой военной книги о России, которую хвалили даже русские. Это дает тебе объективность в глазах читателей. Именно тебе, и именно сейчас. Да. И выпьем за твою книгу. Хотя почему же за книгу? Какой же дурак пьет за болезнь, когда нужно пить за выздоровление? За твое выздоровление. За твои тридцать тысяч.
Пьют.
Смит. Кстати, Боб, у тебя нет до завтрашнего дня полсотни долларов?
Морфи. Кто же просит у меня денег к вечеру? К вечеру у меня их никогда не бывает. (Выворачивает карманы.) Вот и все, что есть: восемнадцать долларов.
Смит (беря). Ладно. Я вчера кутил с Джесси в ночном клубе и
