— Уймись, пустолайка! — прикрикнула Дуся надворняжку. — Все свои, а кормить тебя сейчас все равно не буду.
Она отворила дверь и через холодные сени, где свалены былистарые валенки и ватники, провела меня в жарко натопленную кухоньку.
Полы в кухоньке, застеленные пестрыми половиками, сияличистотой. В плите трещал огонь, на чугунной конфорке пыхтел чугунок скартошкой. На стене висели допотопные ходики, разрисованные пышными розами,больше похожими на розовые капустные кочны, рядом с часами красовался календарьза какой-то давно прошедший год с изображением японской красавицы в лиловомкимоно. Под этим календарем сидела небольшая старушка в толстой коричневойвязаной кофте поверх пестрого фланелевого халата. Бабуля дремала, делая приэтом вид, что вяжет полосатый носок.
— Мама, я ее привела! — очень громко сообщилаДуся.
— Аюшки? — Старушка уставилась на нас, удивленнохлопая глазами. — Нет, не готова еще картошка!
— Привела я ее! — повторила Дуся ещегромче. — Соню, Голубевой бабки правнучку! Ты на нее поглядеть хотела!
Старушка пошарила рукой в своей кофте и водрузила на носкруглые очки с подвязанной дужкой. Уставившись на меня, она еще похлопалаглазами, отложила свое вязанье и снова замолчала.
— Бабы Сони она внучка! — повторила Дуня ещегромче, так что я даже посторонилась.
— Что ты так кричишь-то? — недовольно промолвилабабуля. — Не глухая я пока. И не слепая. Вижу, что Голубева — похожа онана Софью.
Мне стало как-то неприятно — и оттого, что обо мнеразговаривают в третьем лице, как о неодушевленном предмете или о покойнике, иоттого, что незнакомая старушонка углядела во мне сходство с умершей… Передмоими глазами предстало высохшее, почти превратившееся в скелет тело набольничной койке. Сходство с ним. не льстило моему самолюбию, да и в нашеродство, несмотря на совпадение фамилий и даже имен, я все еще не моглаповерить.
Старушонка снова замолчала, и мне показалось даже, что онаспит, как вдруг, повернувшись к дочери, она озабоченно проговорила:
— Картошку-то слей, переварится.
Дуся послушно направилась к плите, а ее мать поправила очки,еще раз внимательно оглядела меня и снова заговорила:
— И зовут тебя, как ее, — Соней… А меня теперь всебабой Катей кличут, и нас на весь поселок двое осталось, кто те временапомнит, — я да Маша Спиридонова…
— Баба Маша тоже плоха, — подала репликуДуся, — не видит, почитай, ничего… Внучка летом приезжала, хотела в городее забрать, а баба Маша заупрямилась — здесь, говорит, помру…
Старушка покивала головой, как бы поддерживая мнениеровесницы, и сказала:
— Да уж, с коровой возни много, куда ее теперьзаводить…
Я хотела уже извиниться и уйти, но баба Катя, еще немногопомолчав, продолжила:
— Она ведь, Софья-то, не из простых… Ее сюда ввосемнадцатом году нянька привезла, Параша. Соня девчонкой была, семья у неевся погибла, а у Параши здесь домик остался. Я-то тогда грудная была, мнемамаша после рассказывала, а потом уж мы с ней встречались часто. Только она,Софья-то, не очень сходчива была, одно слово — не из простых…
Старушка снова замолчала, но теперь мне стало интересно, и яне торопила ее, боясь прервать ненадежную нить воспоминаний. Дуся тем временемразложила картошку по желтоватым выщербленным тарелкам с клеймом «Общепит» ипозвала нас к столу. На этот раз баба Катя вполне хорошо все расслышала ипередвинулась к столу вместе со своим неустойчивым стулом. Вооружившись вилкой,принялась за еду, время от времени поправляя очки и взглядывая на меня чутьискоса, как птица. Ела она без аппетита и без интереса, и хотя, казалось,довольно быстро, на тарелке у нее почти не убывало.
Через какое-то время она заметно утомилась от еды, хотя едвасклевала одну картофелину. Откинувшись на спинку стула, она перевела дыхание,на мгновение устало прикрыла глаза и продолжила, к моему удивлению, не утративнить разговора:
— А хоть и не сходчива, однако с кем-то сошлась… родиламальчика, никто и не знал, от кого.
У нас в поселке все про всех знают, а про нее — никто. Иведь с парнями не зналась, нос драла… Уж на что Вася, кондуктора сын, видныйпарень был, и ходил за ней, и сватался даже — а она ни в какую. А кто-то ее всеж улестил… Параша сильно расстраивалась, да она и на нее не больно оглядывалась.Параша после того чахнуть стала, да и померла, а Соня мальчика одна растила.Вася-то опять стал за ней ходить, хоть и с ребенком, а она — нет и нет, и одна,говорит, выращу. Только не судьба ей была сыночка вырастить. Посадили Соню. Летза пять до войны посадили. Уж за что про что — никто не знает, только говорили,будто Люська Варенцова чего-то нашептала. Она, Люська-то, на Васю сильнозаглядывалась, да только ничего у нее не получилось. Вася скучный стал, а потомвойна началась, его в армию забрали, да так и не вернулся. Похоронки и той неприслали. А сыночка-то Сониного, как ее забрали, в детдом отвезли. Милиционерприехал и увез…
— Мама, — подала голос Дуся, — чего же ты непоела? Одну картоху только! Это же курам на смех! Надо тебе поесть непременно…
— Ходила уж я сегодня за дровами, хватит на топку… —Баба Катя недовольно покосилась на дочь и продолжила: — А Соня-то как раз ивернулась… Года четыре, наверное, прошло, как война кончилась, и приехала она.Только старая стала. Как щепка, худая, лицо серое, одни глазищи горят. Ведь ейсорока еще не было, а стала прямо старуха… и начали про нее говорить всякое.
— Мама, чего это повторять-то… — проговорилаДуся. — Поела бы лучше, ничего ведь не тронула!
— Вроде как глаз у нее дурной или еще чего… Только я самавидела, как шла по улице Люся Варенцова, а Соня-то ей навстречу. Люся хотела ееобойти, а та дорогу заступила. Стоит и молчит, только глаза горят… постояла таки пошла, а Люся через три дня под поезд попала, под товарный. И без того народна Софью косился, а тут уж молва пошла: точно, ведьма она! Хотели даже еепобить, да забоялись. С ведьмой-то свяжешься — неприятностей не оберешься… Аона так и жила все одна…
— А про сына своего она не узнавала? — Я задаластарухе давно мучивший меня вопрос.
— Вроде бы пыталась про него узнать, а только ей,поскольку она по приговору пораженная в правах, ничего не сообщали, чтобы,значит, своего дурного влияния на сына не оказала… А потом уж, через много лет,когда всех оправдали, кто за те годы еще не помер, она снова узнавала, и вродеответили ей что-то, да только сын ее уже погиб, а с внуком не стала онавстречаться. Видно, побоялась ему в тягость быть. Он уж взрослый был, она иподумала, должно быть, что скажет ей внук — раньше, мол, не показывалась, а настарости лет вдруг объявилась, на шею сесть… В общем, даже не писала ему, так ижила одна, только с котом.
— С котом? — переспросила я.
