бы, может, и разнюнилась. Но тут моя новая соседка, у которой никогда не было никаких поручений и нашивок, как бы между прочим сказала с восхищением:
— Ну и перочистка у тебя, Таня! Просто клумба с цветами! Даже жалко пачкать ее чернилами!
Я хотела ей ответить и запнулась. Вспомнила, что знаю ее только по фамилии — Ткаченко. И мне стало стыдно.
До сих пор мне как-то удавалось отогнать от себя мысль, что странные изменения в моей жизни связаны с какими-то папиными служебными неприятностями. Моя школьная жизнь со своими радостями и горестями, дружбой и ссорами существовала как бы далеко от папиного кабинета на улице Карла Маркса и машиной «Победа», на которой (а чаще — на «Козлике») он ездил по области в командировках. Мама появлялась в школе только на официальных классных собраниях, а папа забывал, в каком классе я учусь.
Свободное от уроков время я проводила с соседскими ребятами. Девочки — Мэра, ее сестра Фрида и Света Мамитько учились недалеко от нас в школе-семилетке. А мальчишки — в двадцать пятой мужской школе. Мои одноклассники жили в других городских районах. Повезло мне только с Ниной Книттер. Мы жили недалеко друг от друга, дружили в школе и были неразлучны после уроков. Все мои «уличные» приятели бывали у меня дома, играли в нашем саду и только Лизе это не нравилось.
— Твой отец большой начальник, а ты домой водишь кого ни попадя. — говорила она. — Большие могут быть неприятности!»
— У кого?! — удивлялась я.
— У всех, — отвечала Лизавета, недовольно поджимая губы. — Ты думаешь, почему они хотят с тобой дружить?
Теперь, когда ко мне так странно изменились отношения некоторых девочек и учителей, слова Лизаветы уже не казались мне совершенно бессмысленными. Я отказывалась верить, что между мной и подругами могут быть такие отношения. И, конечно же, не могло быть и речи, что папа совершил что-то нечестное. Но, несмотря на это, во мне поселилась постоянная тревога и предчувствие беды. Приходилось жить в ее предвидении, как в ожидании грозы при виде далеких немых зарниц. Я чувствовала себя растерянной, как если бы меня раскрутили волчком, остановили, и я на время потеряла ориентацию, стала неуверенной, тревожной и даже физически неловкой.
Ночью мне стали сниться кошмары. Как будто я лезла вверх по бесконечной лестнице на какую-то высокую башню, а по стене ее карабкался за мной страшный горбатый карлик, изо рта которого торчал кривой зуб. Я все лезла и лезла, а он от меня не отставала. Лизавета будила меня и недовольно говорила, что я кричу и не даю ей спать.
А как волшебно начинался этот год! Папу направили в Москву на учебу в партийную школу, и мы всей семьей приехали к нему и встречали Новый тысяча девятьсот пятьдесят второй год в маленькой комнатке тети Пани в коммунальной квартире недалеко от Минаевских бань на Сущевском валу. Со мной были папа, мама, тетя Паня с дядей Колей, старшая сестра и брат. Я отстояла себе спальное место на полу под столом, за что ночью была «вознаграждена» шишкой на темечке. Зато Новогодних подарков у меня оказалось больше всех. Но главным сюрпризом был билет на Елку в Колонный Зал Дома Союза. Там в каждом зале было особое представление. В одном — показывали мультфильмы, в другом выступал кукольный театр, в третьем были игры с затейником.
И еще я слушала «Демона» в Большом! После этого брат сказал, что никогда больше не возьмет меня с собой в театр. Потому что во время спектакля я так высовывалась из ложи, что чуть не вывалилась в партер, и ему приходилось то и дело хватать меня за платье. И это, собственно, все его впечатления от оперы!
До конца июня папа звонил нам каждую неделю и успел узнать, что я получила две грамоты — и в обычной, и в музыкальной школе. Мы ждали его возвращения со дня на день, но вместо этого как-то ночью позвонила тетя Паня. Всю следующую неделю мама собирала чемодан для поездки в Москву, кому-то звонила, куда-то ходила, а потом, закрывшись в столовой, о чем-то долго говорила с Лизаветой. Наконец, пришла и моя очередь.
— Тата! — сказала мама, — у папы что-то со здоровьем и какие-то сложности с назначением. Я должна срочно выехать в Москву. Тебе придется провести август дома. Путевку в лагерь для тебя мне не дали.
— Но ведь я могу поехать с тобой!
Мама тяжело вздохнула:
— В том-то и дело, что не можешь. Так что ты остаешься на хозяйстве сама. Наши студенты на каникулы, очевидно, не приедут.
И тут мама крепко обняла меня и стала много-много раз целовать в голову, лоб и щеки.
Это было так необычно, что напугало меня больше, чем ее слова!
После отъезда еще недели две мама звонила мне с переговорного пункта (у тети Пани телефона не было). Потом нам почему-то отключили телефон, и мама стала писать письма. Но, как я ни старалась, из почтового ящика первой их всегда доставала Лиза и передавала мне уже вскрытыми, хотя клялась, что такими положил их туда почтальон. Узнав об этом, мама стала присылать обычные почтовые открытки. В них было написано почти всегда одно и тоже. «Папа лечится в госпитале за городом, передает тебе привет. Не скучай. Мы все надеемся на скорую встречу. Целую — мама». Ну, и какие-то бытовые советы.
Я тоже перешла на открытки, в которых писала только о том, что читаю, и как проходят мои занятия музыкой. Я подумала, что по какой-то причине и мои письма будут приходить маме распечатанными, и их могут читать чужие люди. Это было неприятно. Мысли о том, что папина «болезнь» затягивается не по медицинским причинам, я старалась отгонять от себя подальше. Но всем почему-то хотелось намекнуть мне, что папа слишком долго задерживается в Москве: и Лизе, и нашей новой классной, и соседям по переулку, и даже Лизаветиному дружку — милиционеру Сергею. И, конечно, все удивлялись, что мама оставила меня одну с домработницей. Но родственников в городе у нас не было, а Лизавета была хоть и вредной, но честной, и жила в нашей семье три года.
Мой папа имел два ордена Ленина и много боевых наград, воевал в Сталинграде вместе со знаменитым маршалом Чуйковым и на Курской Дуге с маршалом Рокоссовским. Сюда в Житин папу направили уже после войны, когда он демобилизовался. Работал он так много, что мы
