Боб никогда не рассказывал прессе о своей личной жизни, ограничиваясь лишь бизнесом. Он был человеком, который сделал себя сам, став мультимиллионером, и каждому хотелось узнать, как он этого добился.
Говорили, что он занимался земельной собственностью, но Боб лишь посмеивался над этим. Он называл себя строителем и всегда стремился строить такие большие здания, каких не строил никто. Его небоскребы высились над дюжиной американских городов, и он уже строил небоскреб своей мечты, «стодвадцатиэтажный Киффи-Тауэр» на Парк-авеню, по проекту И.М.Пи.
Людям казалось странным, что Боб никогда не говорил о своем прошлом. Ухмыляясь, они судачили о том, что он стыдился своего сиротства. Но это было не так, ему никогда не бывало стыдно вспоминать свое бедное детство.
Порой, когда он выступал по телевидению с рассказами о своих проектах, я удивлялась тому, как он был красив. Газеты описывали его как дородного, седовласого шестидесятилетнего мужчину, способного каким-то колдовским образом выудить деньги из кармана нищего и заставить раздеться любую хорошенькую женщину. – Шэинон усмехнулась. – И они, возможно, были правы. У него были пронзительные светло-голубые глаза и густые седые волосы, и он всегда был безупречно одет. Но руки его были руками рабочего, крупные и сильные. Он говорил, что это было его наследство и что его предки занимались тяжелым трудом, столетиями обрабатывая каменистые ирландские поля.
Задумавшись, Шэннон вздохнула.
– О нем рассказывали столько всяких историй, ходили такие ужасные слухи об его изменах, но я была уверена в том, что их было немного, и знала, что ради меня он всегда старался быть благоразумным. И знала наверняка, что он никогда не забывал, что значит быть бедным и одиноким. Он тратил много денег на благотворительность, причем всегда анонимно, так как ненавидел рекламную огласку. Но слава – и притом недобрая – его все-таки нашла.
…Все журналы и газеты Соединенных Штатов скрыли от своих читателей, что Роберт О'Киффи вступил в жизнь бедным юношей, сиротой, работавшим на бостонских стройках, чтобы скопить деньги для учебы в Массачусетском технологическом институте. И что, когда инженерный диплом, в конце концов, оказался у него в кармане, он женился на Милле, ирландской девушке из Лимерика. Газеты писали, что она была ловкой рыжеволосой красавицей, любовью его жизни, такой же одинокой в этом мире, каким был и он сам.
Боб нашел себе надежную работу инженера-строителя, и они купили домик в предместье Бостона. Годом позже, когда родилась Шэннон, он понял, что ничего большего жизнь предложить ему не могла. Они были счастливы и довольны, являя собой совершенную супружескую пару.
Потом все развалилось: у Миллы обнаружили рак. Она умерла, когда Шэннон было всего два года. Боб почти не выходил из дому, каждый вечер напивался до бесчувствия, топя в вине свое горе, а заботливые соседи присматривали за девочкой.
Примерно через месяц его горе, как он говорил, превратилось в злость на весь мир за то, что он потерял свою любимую Миллу, а потом эта злость превратилась в ярость против самого себя оттого, что он был бессилен ей помочь. Он перестал пить и ушел с головой в работу. Он оставил девочку на попечение доброй соседки, а сам работал целыми днями напролет, не думая ни о чем, кроме своих честолюбивых планов.
Он говорил, что был удачлив: правильный человек, он всегда оказывался в нужном месте и в нужное время. Успех пришел быстро. Он получил огромные ссуды от банкиров, очарованных его красноречием и увлеченностью, как, впрочем, и знанием дела, и дальновидностью. За четыре года он организовал собственную небольшую компанию. О нем говорили как о человеке, который знает, чего он хочет, полном решимости добиться желаемого. Банки быстро заметили достоинства процветающего предпринимателя. Они давали ему все, что он просил, и никогда, не жалели об этом, так как Большой Боб О'Киффи никогда их не подводил.
Когда Шэннон исполнилось шесть лет, он купил для нее квартиру на нью-йоркской Парк-авеню и нанял лучшего художника по интерьеру, чтобы довести ее до совершенства. Девочка жила там с экономкой и няней; позже он отправил ее в школу монастыря урсулинок. Говорили, что Боб оказывал помощь и финансировал различные благотворительные акты, а потом решил присмотреть себе в городе подходящую партию.
С Барбарой ван Хайтон – Баффи – он познакомился на первой же вечеринке, в первую же неделю. Она была высокой и стройной, в черном бархатном платье, с прекрасно уложенными светлыми волосами до плеч, точеным носом и светло-голубыми глазами. Она была из знатной, но бедной семьи и отвечала его представлению о безукоризненной девушке из высшего общества. Через полгода он на ней женился.
Он передал ей по брачному контракту миллион долларов и, кроме того, обязался в каждую годовщину их свадьбы вносить на ее счет еще по миллиону на протяжении всей супружеской жизни. Она была холодна, а ее супруг, напротив, был пылок, и поговаривали, что уже в первый год супружества он завел себе любовницу. А потом говорили, что она была лишь первой из многих.
– Я знала о самой последней любовнице отца, Джоанне Бельмонт. Баффи не видела в ней большой опасности для себя, думая о ней как о второстепенной актрисе. Но после встречи с моим отцом Джоанна больше не работала в театре. Вы знаете, она красива. Тридцать пять лет, шесть футов и два дюйма с каблуками, блондинка; ее можно назвать яркой женщиной. В ее театральной биографии говорится, что у нее улыбка Дорис Дэй, фигура молодой Джинджер Роджерс, а ноги Ширли Маклейн, и, очевидно, мой папа нашел эту комбинацию идеальной. Возможно, и Джоанна его тоже любила, потому что при ее порывистом характере она вовсе не была женщиной, способной хранить тайну.
Шэннон устало повела плечами.
– Как бы то ни было, расстановка сил в тот вечер была именно такова.
4
Вечер был теплым и влажным. Четыре сотни гостей под освещенными фонарями деревьями и на длинной террасе подчистую съели обильный обед: омлет с икрой, мэнских омаров, пудинг из машины с шоколадом, запив все это выдержанным шампанским. Теперь они танцевали под торжественно колыхавшимся шатром из белого шелка. Его волнующиеся полотнища были отвернуты, чтобы не упустить ни одного дыхания легкого ветерка. Женщины в элегантных платьях прогуливались по лужайкам, обмахиваясь бумажными, с длинной ручкой, китайскими веерами, предусмотрительно приготовленными Баффи на случай жары. Она не забыла и про зонтики, а также натянула тенты над некоторыми дорожками на случай дождя. Баффи была женщиной, которая никогда ничего не упускала, и Шэннон считала, что ее мачеха могла бы быть хорошим адвокатом по корпоративным делам. Баффи не одобряла идеи кабаре, которое должно было вот-вот начаться, однако отец Шэннон настоял на своем, несмотря на возражения жены.
– Это так по-ирлаидски, – жаловалась она.
– Но я и есть ирландец, черт возьми! – рычал отец. – Как и Шэннон, несмотря на все ваши старания ее приручить.
И, дав сигнал традиционному ирландскому оркестру, он возглавил группу ирландских танцовщиков и певцов, стараясь научить гостей танцевать джигу и распевать традиционные мотивы.
