Но сейчас он, в отличие от первого, не имел возможности даже уцепиться за иллюзии, потому что сам их и развеял.
— Убейте меня, сволочи, — пересохшими губами сказал Дайрут, и его вновь не услышали.
Он кричал и дергался, и крики его были похожи на прерывистое дыхание, а движения — на агонию. Стоявшие над ним палачи спорили и спорили, говорили о всякой ерунде — о том, кто должен стоять у власти.
Потом начали препираться насчет того, стоит ли убивать Дайрута, или можно оставить его живым. И он то начинал надеяться, что вот сейчас ему в грудь просто воткнут клинок, то впадал в отчаяние, когда говорили, что можно его отпустить — вырезав язык и выколов глаза.
Боль, отчаяние и вновь подступающее безумие одолевали Дайрута.
Пришла мысль, что надо что-то сказать, что-то такое, что подвигнет их убить его, и вопрос решится. Собравшись с силами, он перевернулся на бок, и это движение ему удалось, хотя и отозвалось болью в груди.
Дайрут приподнялся, опираясь на левый обрубок и едва не теряя сознание от боли.
Как только сознание прояснилось, он, стараясь говорить как можно более внятно, произнес:
— Будьте прокляты… чтоб у вас ничего не выходило… что бы вы ни задумывали… чтоб вас попрекали мною всю жизнь…
Но, похоже, его опять никто не услышал, так что Дайрут в отчаянии попробовал встать — может быть, тогда они испугаются или решатся закончить начатое? Но собственное тело, слабое, истощенное болезнью и жуткими ранами, подвело его — и недавний хан упал обратно на окровавленное ложе.
А потом снаружи шатра, в узкой щели входа мелькнул Усан — тот мальчишка, Рыжий Пес, который первым учуял в Дайруте будущего властителя Орды, почитавший за честь служить ему даже тогда, когда он был всего лишь командиром отряда юных гонцов.
— Беда! — крикнул он.
Дайрут понимал, что мальчишка переигрывает, чувствовал, что на самом деле ничего страшного не происходит.
Однако Айра, Имур, Ритан и Коренмай, едва ли не сталкиваясь локтями, выскочили из шатра.
Через мгновение Усан незамеченным проскользнул внутрь и подбежал к бывшему кумиру.
— Ты был хорошим ханом, — сказал он. — Но сейчас ты должен уйти, чтобы жить.
— Я не хочу жить, — ответил Дайрут. — Убей меня.
И такое разочарование, такое дикое, вопиющее отчаяние отразилось в глазах Усана, что Дайруту стало стыдно за то, что он подводит рискнувшего всем мальчишку, для которого нет никакой выгоды в спасении искалеченного хана.
— Помоги мне встать, — попросил Дайрут.
Он не верил в то, что сможет удержаться и не упасть.
Но с помощью Рыжего Пса он стоял — на подгибающихся, словно сделанных из подушек ногах, — но стоял!
Усан решительно взрезал стенку, вывел калеку наружу и там помог сделать первые несколько шагов, а потом отпустил хана.
Тот шел вперед, покачиваясь и стараясь не падать — для него вдруг очень важным стало уйти достаточно далеко, настолько, чтобы сгинуть из поля зрения мальчишки, и там уже лечь и умереть.
В том, что смерть близко, Дайрут не сомневался, она кружила рядом, покусывая его культи болью, толкая его яростью и безумием, подшучивая кровавой пеной во рту.
Дайрут мечтал о такой смерти, какой умер отец — в кругу друзей, среди которых ни один не предал, не испугался и не отказался умирать. Сжимая в собственных руках меч, которым сам только что взрезал себе живот, после посвящения собственной смерти Светлому Владыке.
Он завидовал отцу, понимая, что сам умрет на грязном песке, одинокий, с отрубленными руками и проклятиями на устах.
Его отец добился всего, чего мог, он стал верным другом и защитником императора, он выполнил свой долг до конца, и, не раздумывая ни мгновения, умер вместе с Империей. Дайрут же, поклявшись отомстить, стал полной противоположностью отцу — он поднялся до самого верха, но добился лишь страха и уважения среди тех, кого ненавидел. Он помог Орде завоевать Вольные Города и укрепить власть в провинциях рухнувшей Империи.
А в итоге сошел с ума и даже не смог нормально умереть, в последние мгновения жизни вызвал презрение и стыд мальчишки, у которого духа и смелости оказалось больше, чем у него самого.
Мысли настолько захватили Дайрута, что он совершенно не обращал внимания на то, что давно убрел далеко от лагеря, и тот пропал из виду, на то, что тело словно «расходилось», и теперь почти не нужно прилагать усилий для того, чтобы не упасть и шагать быстро.
Его терзала боль, телесная и душевная, одолевала слабость от потери крови, помноженная на бессилие от долгой болезни; ни один нормальный человек не смог бы в таком состоянии сделать даже и шага.
Но Дайрут шел, без мыслей, без цели и желания, на каком-то ощущении, застывшем глубоко внутри.
Он передвигал ноги, рискуя упасть после следующего движения, и — не падал. Вновь передвигал ноги — и вновь не падал, хотя его шатало из стороны в сторону, кренило то вперед, то назад. А руки, которыми он пытался балансировать, оказывались совсем не той длины, которую он ожидал почувствовать.
В какой-то момент сзади прикатился негромкий стук копыт.
Его нагнала старая кобыла, на которой сидел Усан в неудобной и некрасивой шапке, подбитой рыжим собачьим мехом, и на лице мальчишки-гонца красовалась странная усмешка.
«Сейчас я умру, — равнодушно подумал Дайрут. — Меня прирежет ребенок, которому я когда-то после победы на каких-то глупых состязаниях вручил собачий хвост».
Однако гонец не обнажил короткого клинка, он ловко соскочил с лошади, поддержал бывшего хана. А затем с немалыми усилиями взгромоздил своего недавнего повелителя в седло, привязал поводья к правой культе и улыбнулся.
— Какой дьявол тебя послал? — сиплым голосом спросил Дайрут.
— Никакой, — усмехнулся мальчишка, что-то жевавший, отчего речь его была отрывистой. — Я сам решил это сделать. Ради себя. Чтобы знать. Хоть ты и изменился. Кроме того, лошадь все равно плохая. Старая и хромает, а я любил ее. В ближайшее время ее бы прирезали.
После этих слов Усан хлопнул кобылу по крупу, развернулся и пошел обратно в сторону лагеря.
Едва животное тронулось, как Дайрут потерял сознание — то ли лошадь чувствовала, что ей не стоит возвращаться в лагерь, то ли боги в этот момент решили вмешаться, — но в любом случае, очнувшись, Верде обнаружил себя довольно далеко от перешейка.
В мешке, пристегнутом к луке седла, лежали финики, сухой, заплесневелый хлеб и вяленое конское мясо, а рядом с полуразвязанным мешком болтался бурдюк с водой, продырявленный у горлышка.
Вынуть хоть что-то из мешка культями, да еще на ходу, он не сумел, и сын первого полководца Империи почти засунул голову в мешок, чтобы достать зубами кусок конины. Затем склонился, рискуя выпасть из седла, чтобы напиться из дырки в прижатом коленом бурдюке.
