Украины от Армении, эти трагедии оказались взаимосвязаны и для местных властей: бригады украинских рабочих отправлялись на помощь в восстановлении армянских деревень, тогда как армянские рабочие и добровольцы помогали строить жилье для эвакуированных из Чернобыльской зоны. И хотя подобная помощь пострадавшей республике в целом укладывалась в принятую в советском государстве традиционную модель, как украинские, так и армянские власти видели в случившихся катастрофах возможность пересмотреть свои политические отношения с Москвой. Поскольку высокий уровень радиации все еще препятствовал возобновлению нормальной жизни на значительной части территории Украины, местные власти были сосредоточены главным образом на решении внутренних проблем. Государственная система оказалась чрезвычайно ослаблена из-за громадного количества ресурсов, потребовавшихся для преодоления последствий двойной катастрофы, и это позволило армянским властям обратиться за помощью к армянской диаспоре.
Описанные катастрофы разделяют десятилетия, и вместе с тем они неразрывно сплетены между собой единой советской историей. Так, Чернобыль случился в двадцатую годовщину землетрясения в Ташкенте, а многие из участников восстановительных работ в Ташкенте помогали затем и в Чернобыле[13]. Чернобыльская авария напомнила о землетрясении 1927 года крымчанам, всколыхнув былые протестные настроения против строительства на полуострове АЭС. Однако, несмотря на недовольство местных жителей, партийное руководство настояло на продолжении возведения энергоблоков в сейсмически активном Крыму. Протестующие и ученые указывали на исторические примеры мощных подземных толчков. С учетом подобных пересечений, отдельное бедствие никогда не оказывалось обособлено ни во времени, ни в пространстве, всегда становясь новым аргументом в уже существующей полемике.
На колоссальной территории в двадцать два миллиона квадратных километров с поразительно разнообразными природными условиями за восьмидесятичетырехлетнюю советскую историю случались тысячи и тысячи бедствий. Подобные масштабы обязывают историка провести определенный отбор, дабы представить адекватный анализ влияния тех или иных катастроф на советское общество. Выборка, представленная в настоящей работе, была во многом обусловлена наличием источников: разбираемые в ней катастрофы документированы наиболее подробно. Конечно, существуют документальные свидетельства и менее крупных происшествий, однако подобные записи либо ограничиваются сугубо научной характеристикой феномена, либо же сосредоточены лишь на локальных последствиях случившегося. Источники задают исследованию направление, подталкивая к изучению наиболее густонаселенных районов; даже если бедствие произошло на обширной территории, наиболее значимые свидетельства о нем исходят из городских центров. Это, конечно, вовсе не удивительно – и в то же время, как мы увидим далее, таким образом (пусть и невольно) рассмотрение проблемы сводится в сугубо урбанистическое русло.
Ограничившись изучением катастроф в Крыму, Ашхабаде, Ташкенте, Чернобыле и Армении, можно провести глубокий анализ всех фактов, не упуская при этом из виду и небольшие населенные пункты вроде армянских деревень. Процесс восстановления после бедствия в крупном городе позволяет взглянуть практически на все социальные группы: на местную молодежь, интеллигенцию, рабочих, партийных функционеров – тогда как в ограниченных условиях небольшого населенного пункта подобный обзор был бы попросту невозможен. Журналы архитектурных объединений, местные газеты, протоколы заседаний ячеек комсомола, письменные жалобы партийному руководству, обсуждение подрядчиками хода работ, киносъемки, выполненные местными студиями, и множество иных источников позволяют рассмотреть ситуацию с множества различных сторон.
Подобно тому как Советское государство не могло предугадать место следующей катастрофы, историк также следует туда, где она уже произошла. И несмотря на некоторый элемент случайности, возникающий благодаря этому, плюс такого подхода в том, что анализ выходит за традиционные границы столиц – Москвы и Санкт-Петербурга (Ленинграда). В этом смысле весьма удобно, что пять глав, посвященных бедствиям в СССР, посвящены ситуациям в пяти различных республиках, что, таким образом, позволяет выявить специфические черты местной политической культуры.
Целью изучения вышеописанных бедствий отнюдь не является составление своего рода компендия, описи несчастий, обрушившихся на головы советских граждан; задачей данного исследования скорее является сфокусировать внимание на тех непредвиденных катастрофических ситуациях, которые позволяют лучше понять социополитические аспекты истории Советского Союза. Само собой, общая численность советских катастроф выходит далеко за рамки описанного в настоящей работе. Скажем, периоды голода – двадцатых годов, Голодомор начала тридцатых, в результате которого погибли миллионы украинцев, и так далее – остались в стороне не только потому, что подобные феномены заслуживают отдельного пристального изучения, но также и по той причине, что природа данных явлений была совершенно иной [Конквест 1988]. Вспышки голода являлись прямым следствием политики советского руководства, и едва ли подобное можно рассматривать в качестве некоего спонтанного и случайного происшествия. Советские города претерпели также катастрофические разрушения в ходе Второй мировой войны, однако данная тема уже неоднократно становилась предметом исследования [Qualls 2009].
Вместе с тем немаловажно, что в данном разборе будет уделено внимание и не столь крупномасштабным бедствиям: небольшие потрясения и катаклизмы также требовали определенной мобилизации сил – пусть и меньшего размаха, – что позволяет более полно исследовать историческую карту советских катастроф. Взрывы на предприятиях, крушения поездов или авиакатастрофы происходили – в государстве, одержимом техническим прогрессом, – куда чаще, чем хотелось бы его властям. Таким образом, некоторое внимание, уделенное и менее масштабным несчастьям, позволит проследить своего рода хронологическую преемственность по отношению к крупным катастрофам, своей тенью подчас заслоняющим не столь заметные события.
Порой крупные катастрофы даже называют в числе причин развала ослабевшей страны. Скажем, трагедию на Чернобыльской АЭС часто считают искрой, с которой начался разрушительный пожар, обрушивший Советское государство. Подобное положение весьма спорно; впрочем, справедливо и то, что в периоды бедствия все силы и слабости проявляются иначе, нежели в спокойное время. Ведь катастрофы не только нарушают привычные модели существования, но к тому же позволяют исследователю пристальнее – а подчас и с тревогой – вглядеться в функционирование Советского государства и в жизнь людей, его населявших. В ходе разбора бедствий того времени все отчетливее проявляется «случайная» природа советской жизни. Поскольку государство попросту не могло подготовиться к любым стечениям обстоятельств, во времена бедствий Советский Союз вмиг лишался всего своего привычного внешнего пафоса. Вместе с тем на основе кажущейся неадекватности государственной реакции не стоит немедленно переходить к обличению всей советской модели; в советском опыте следует скорее искать возможность проанализировать, как эволюционировал подход государства к бедствиям, а также какие решения – порой совершенно иные – предпринимали в тех ужасных обстоятельствах сами советские граждане.
Когда рухнул Союз, Мартин Малиа написал свою «Советскую трагедию» — книгу о лишениях и страданиях той эпохи, а также о трагическом небрежении советского руководства в отношении благополучия его граждан [Малиа 2002]. Да и история последующего периода подавала не слишком много поводов для оптимизма. Во все времена люди погибали под завалами или вынужденно оставляли свои дома, теряли близких и переселялись за тысячи километров от родных мест, страдали от неизлечимых заболеваний и
