но с превосходством усмехнулась она.
– Ваш папенька очень строг с заключёнными.
– Да, он суровый мужчина. Особенно с нарушителями закона. Но вообще он очень добрый.
– Добрый?.. Ну, возможно, пожалуй. Во всяком случае, лицо у него действительно очень доброе. А вы, наверное, очень любите его и…
– Люблю? – не дослушала она. – Да я его ненавижу!
– Ах, вот оно как! – осёкся узник, бледнея от неожиданного признания собеседницы. – Впрочем, я признаться, тоже, – добавил он, бледнея ещё больше – теперь уже от ужаса.
– А вы-то за что? – удивилась девушка.
Он двинулся ответить, но тут же замотал головой, запрещая себе говорить. Преодолев наконец желание высказаться, затолкав слова обратно в горло, он произнёс порывисто, на выдохе:
– Бога ради, умоляю, скажите, идёт ли на улице дождь?
Дочь надзирателя, кажется, растерялась от такой неожиданной перемены.
– Дождь? – произнесла она. – Дождь… Я не знаю. Может быть, идёт. А может быть, и нет. Я не знаю.
– Не знаете? – растерянно выдохнул узник.
– Не знаю. Я не выхожу из тюрьмы. Никто не выходит из этой тюрьмы.
– Никто? Совсем никто?
– Никто.
– Ни… никогда?
– Никогда.
Он обессиленно рухнул на диван, закрывая лицо руками, простонал:
– О боже, боже! Какая му́ка! Мука. Мука… Му-ка… Мука – муха… Муха… – И, снова схватив девушку за руку: – Мне нужна муха!
– Я же приносила вам муху, – возразила она, отнимая руку.
– Да, но… она… она умерла. Внезапно умерла. Наверное, она болела. Да, по её полёту последнее время было видно, что эта муха тяжело больна. И у неё были такие грустные глаза… Безвольные крылья… Крылья, утратившие волю к полёту, стремление к выси, порыв… Мне нужна новая муха, слышите?
– Вот как… – напряглась она. – Ну, я не знаю. Здесь очень строгие порядки. Если господин начальник тюрьмы узнает, что я принесла вам муху…
– А мы ему не скажем, – заговорщически прошептал узник.
– Он может догадаться.
– Умоляю!
– Хорошо, хорошо, я посмотрю, что можно сделать. Сейчас я принесу вам обед, а потом посмотрю, как можно будет извернуться с мухой. Но предупреждаю вас: если начальник тюрьмы узнает, я всё свалю на вас, я скажу, что вы силой, под угрозой изнасилования заставили меня принести вам её.
– Вот как… – вздрогнул узник при слове «изнасилование». – Ну что ж…
– Вы слышали, что я сказала? Под угрозой из-на-си-ло-ва-ни-я… Понятно?
– Да, – растерянно кивнул узник. – Да, я понимаю.
– Точно – понимаете? – настаивала дочь надзирателя.
– О боже, боже! – вскричал узник. – Голова раскалывается от всех этих интриг, намёков, испарений, побоев… Наверное, на улице идёт дождь. Я ужасно метеозависим. Вы метеозависимы, госпожа дочь надзирателя?
– Да откуда мне знать, – пожала девушка плечом и, повернувшись уходить, сурово напомнила: – Не забудьте, что я вам сказала. Да, и сожгите эту проклятую фотографию.
Не дожидаясь ответа, она вышла из камеры. Как язык гильотины лязгнул засов, отрезая голову свободе.
Узник некоторое время смотрел на фотопортрет женщины, потом задумчиво поставил его обратно на полку. И снова снял и смотрел, словно терзаясь сомнениями. Потом опять возвратил фотографию на полку, улёгся на топчан, взял книгу. Он пытался читать, но фон Лидовиц не в силах был отвлечь его от действительности, и, пролежав минуту, узник снова поднялся и подошёл к стеллажу. Снял фотографию с полки и долго смотрел на неё. «Нет, – выдохнул он наконец. – Нет! Только не это…»
Заскрежетал вынимаемый засов, дверь открылась. Явилась дочь надзирателя, но теперь не одна, а в сопровождении своей матери – полноватой женщины, одетой точно так же, как и дочь, только с добавлением не самого свежего чепца на голове. Одна несла кастрюлю и кружку, другая – тарелку с ложкой и чайник.
Услышав стук засова, узник торопливо поставил фотографию на место и прыгнул на топчан, делая вид, что читает. Потом быстро поднялся и, схватив фотографию, положил её на полку лицом вниз. Снова метнулся к топчану и улёгся, взяв в руки книгу.
Женщины вошли и, быстро глянув на узника (жена надзирателя покачала головой: охота, мол, глаза портить при таком-то свете), принялись составлять посуду на тумбочку, открывать кастрюлю, из которой пошёл пар и запах гороховой каши, накладывать жёлтую массу в тарелку, наливать дымящийся чай. При виде кастрюли и почуяв запах еды, узник торопливо поднялся и пересел на табурет. Несмотря на неприязнь к надоевшей гороховой каше, он оживился, в движениях его появилась суетливость голодного, дорвавшегося наконец-то до еды.
– Ах, как пахнет горохом! – воскликнул он. – Мой любимый, мой обожаемый горох!
– Ага, обед прибыл, милок, – добродушно улыбнулась жена надзирателя.
– И ваше желание, – дочь надзирателя поднесла к его лицу сжатый кулак.
– Желание? – опешил узник, с подозрением глядя на кулак у своего носа. – Постойте… Неужели вы…
– Тс-с-с! – шикнула девушка. – Здесь и стены имеют уши.
– Да, да, понимаю, – возбуждённо прошептал узник. – Но скорей же, скорей выпустите её! Она большая? Здорова?
– Нет-нет, господин узник, – улыбнулась дочь надзирателя, убирая кулак за спину, – не торопитесь, она пока побудет у меня. Ведь мы же ещё не сговорились окончательно о цене.
– У меня ничего нет.
– Я смотрю, вы так и не сожгли фотографию, – с намёком произнесла девица.
– Фотографию? Нет. Видите ли, я…
– Ну что ж, – перебила девушка, – видать, не очень-то она вам и нужна.
– Напротив, она мне очень нужна, поэтому я и не сжёг.
– Да я не про фотку, – усмехнулась девица. – Я – про м…
– М?
– Му…
– Му?
– Ну про ту, которую вы просили. Видать, она не очень-то вам нужна.
– Ах, это! – спохватился узник, до которого наконец дошло, о чём говорит девушка. – Очень нужна! Вы же знаете, как она мне нужна.
– Право, и не знаю даже, кто вам дороже, – произнесла дочь надзирателя, многозначительно поглядывая на фотографию, – эта маленькая чёрненькая прелестница, или какая-то баба на бумаге.
– О боже, боже! – простонал узник, горестно пряча лицо в ладонях. – Что же делать мне? Каждый раз – выбор. Каждый раз, когда хочешь ты, боже, наказать человека, ты ставишь его перед мучительным выбором – или, или!
– Если она вам не нужна, – напирала девица, – если вы выбираете ту рожу на картоне, то… Мне только немного сжать кулак, и эта прелесть…
– Нет! – возопил узник. – Не мучьте меня, умоляю!
– Видел бы ты, голубь, – вмешалась жена надзирателя, покончив с приготовлениями к трапезе, – видел бы ты, какая она жирная! Отъелась у нас в кухне, на дармовых харчах. Это я показала её дочке: вон ту, говорю, лови, вон ту. Господин узник, говорю, будет просто счастлив иметь такую красавицу.
– Только господин узник, кажется, предпочитает живой «му» неживую «же», – рассмеялась дочь. – Ему дороже
