и какова действительная награда за него? Но пристало ли ожидать награды за подвиг? Разве подвиги совершаются ради награды, а не ради чего-то высшего? Но в таком случае смысл подвига девства и вовсе непонятен. Богослов же, подбивающий девственниц на этот подвиг, между тем благополучно умрёт, и спросить с него, в чём состоял смысл подвига и отчего не получена награда, будет невозможно.
Как и Христос, апостол Павел ставит девственность выше брака. Брак лишь меньшее зло по сравнению с блудом – внебрачными отношениями. Вот совет Павла относительно брака, прославивший его: если есть сильное влечение к другому полу, следует жениться, чтобы не впасть в блуд: «…во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа»[10]. Но лучший путь к соблюдению телесной и духовной чистоты – целомудрие. Перед человеком, таким образом, всего три пути: путь внебрачной «греховной» связи с другим полом, путь законного соединения в браке и путь воздержания. Третий путь, по словам апостола, он предпочёл для себя и хотел бы, чтобы и другие следовали ему в этом. Собственное безбрачие он представляет как образец угодного Богу поведения и даёт мужчинам, между прочим, такую замечательную рекомендацию: «…хорошо человеку не касаться женщины»[11]. Эта рекомендация даётся мужчине, который, по Павлу, человек. Женщина, по-видимому, нечто другое, и соответствующей рекомендации – «хорошо женщине не касаться человека» – Павел не даёт. Христос и Павел допускают брак, лишь поскольку он лучше блуда. А если бы брак не был лучше блуда, то в нём, по-видимому, не было бы необходимости.
От Христа и апостола Павла берёт, таким образом, своё начало культ, враждебный и природе человека, и божественным установлениям, поскольку он несовместим с заповедью «Плодитесь и размножайтесь». Павлу в деле становления культа девственности принадлежит лишь второстепенная роль. Он явно смущён этой неожиданно свалившейся на него обязанностью – предлагать решения, имеющие законную силу в столь запутанной и деликатной сфере, как отношения полов. Он колеблется, не решаясь открыто от себя восхвалять то, что ни по религиозным, ни по общественным меркам не может заслуживать похвалы. В конце концов он, следуя Христу, лишь рекомендует девство, не утверждая его необходимость. При этом он сетует на то, что от Господа ему в этом вопросе не было поддержки: «Относительно девства я не имею повеления Господня, а даю совет…»[12] Повеления девства не было от Христа никому. А если бы было такое повеление и если бы оно было воспринято всерьёз, христианство прекратило бы своё существование в течение одного поколения.
IV. Гимнотворчество отцов
Одной только рекомендации Христа и Павла едва ли бы хватило для становления культа девства. Позже отцами церкви будут сделаны попытки оправдать и обосновать этот культ. Тут требовались глубокие аргументы, но отцы ограничились главным образом восхвалением девства. Возникло новое явление в жизни церкви – повальное увлечение отцов «гимнотворчеством» в честь добродетели целомудрия. Девственность восторженно превозносилась ими в многочисленных панегириках. Но необходимость девственности в этих панегириках рационально не обосновывается. Отсутствие обоснования возмещается изобилием художественных деталей. Авторы таких панегириков словно соревнуются между собой, стараясь превзойти друг друга в пышности и изысканности слога. У Иоанна Златоуста (IV–V вв.) есть такие строки о девственности:
«А что сладостнее, прекраснее и светлее девства? Оно издаёт лучи светлее самых лучей солнечных… Девство потому достойно удивления, что оно лучше добра, и столько лучше, сколько кормчий превосходнее гребцов и полководец – воинов. <…> И если угодно, я прибавлю, насколько оно лучше, – именно настолько, насколько небо лучше земли, и ангелы – людей, а сильнее сказать, то и этого больше»[13].
Этому панегирику не уступает в художественности следующий; его предполагаемый автор – святой Антоний Великий (III–IV вв.), основатель отшельнического монашества, живший прежде Златоуста:
«Девство есть печать совершенства, подобие ангелам, духовная и святая жертва. Оно есть знак, указывающий путь к совершенству, есть венец, сплетённый из цветов добродетели, есть благоухающая роза, оживляющая всех, находящихся близ неё, есть великий дар Божий, залог будущего наследия в Царствии Небесном»[14].
Поскольку сам Антоний Великий, по свидетельству Афанасия Великого (III–IV вв.), был неграмотен[15], эти слова вряд ли действительно принадлежат ему. Ещё примеры такого рода:
«Увенчаем девство нашими венцами, от чистого сердца воспев его в чистых песнях! Это прекрасный дар нашей жизни, дар блистательнее золота… и слоновой кости…»[16]
«О девство, богатство непостижимое! О девство, венок неувядаемый! О девство, храм Божий и жилище Святого Духа! О девство, жемчуг драгоценный, для многих невидимый, немногими же находимый! О воздержание, любезное Богу и святыми восхваляемое! О воздержание, многими ненавидимое, достойными же тебя познаваемое! <…> О воздержание, жизнь ангелов и венец людей святых!»[17]
Как только речь заходит о девстве или о половом вопросе, святые отцы заметно оживляются и обнаруживают недюжинные литературные способности: панегирики, сочинённые ими в честь девственности, сопоставимы с поэтическими достижениями греков и римлян. Но, в то время как цель греко-римских поэтов – восхваление эротической любви, во втором случае цель её – хуление. В искренность этих панегириков с их пышностью и многословием верится мало. Святитель Григорий Нисский (IV в.) не без колкости замечает:
«Те же, кто распространяет протяжённые похвалы девству в продолжительных речах, думая этим прибавить нечто к красоте девства, по-моему, обманывают сами себя и поступают вопреки собственной цели, теми самыми похвалами, которыми возвышают величие девства, делая подозрительной истинную его славу. <…> Потому-то часто удивление, возбуждаемое похвалами, становится подозрительно для людей, как поддельное».
И тут же, противореча себе, святитель заключает:
«Одной похвалы достаточно девству: объявить его добродетелью выше всяких похвал»[18].
Но рассудок требует рационального обоснования этого культа. Среди предлагаемых в его пользу аргументов обращает на себя внимание следующий аргумент: девство – враг похоти, а похоть, или половое влечение и связанное с ним удовольствие, – враг добродетели и совершенства. Но отчего именно удовольствие провозглашается христианством врагом добродетели и совершенства, а не страдание и не воздержание, причиняющее психические и физические муки? Где муки, там не может быть совершенства. Разве такого совершенства желает себе человек, которое состоит для него в перенесении мук? В таком случае воплощением идеала совершенства должен считаться мазохист.
V. Симеон Столпник
Мазохизм, хотя этот феномен был открыт лишь новейшей психологией, составляет краеугольный камень христианского миропонимания, что всё ещё недостаточно понято. Но, если мазохист находит удовольствие в
