старик раскачивался взад и вперёд на своём сиденье, его глаза были полузакрыты.
— Семян тогда уже не осталось, кроме тех, что сохранились с прошлого года, а кукуруза уродилось настолько плохая, что початки были не длиннее вялого хера. Не было пуль для батиного старого ружья, негде было купить новые капканы, когда мы теряли старые. Затем однажды, перед самым рождеством, эти самые машины начали распахивать наши поля. Они забыли о нас, понимаешь? Мы бросали в них камни, но толку от этого не было, и около полуночи одна из них прошла прямёхонько сквозь дом. Тогда там никто не жил, кроме ма, бати, моего брата Тома, меня и Джейни. Джейни была совсем малюсенькой. Машина поранила Тому ногу куском два-на-четыре:[3] засадила в неё расщеплённый конец, понимаешь? Рана начала гнить и он умер через неделю; тогда стояла зима, а мы жили на холме, в хижине, которую я и батя выстроили из веток и молодых деревьев.
— Насчёт Джейни, — воспользовался паузой Пол. — Могу понять, как тебе не хочется отпускать её…
— Хочешь сказать, что не хочешь её? — Старик сместился на своём сиденье, и Пол увидел, как его правая рука продвинулась к щели, где горизонтальная поверхность соединялась с вертикальной. Щель была немного — самую малость — широка, и Пол думал, что знает, что́ там спрятано. Старика он не боялся, и ему уже не раз приходила в голову мысль, что, убей он отца Джейни, ничто не помешает ему забрать её.
— Я хочу её, — заявил он. — Без неё я не уйду. — Не зная зачем, он встал.
— Бывали уже такие, говорили то же самое. Пойду, понимаешь, на собрание, как обычно; вернусь через месяц, а этт малый будет ждать.
Старик поднимался на ноги, его челюсть воинственно выпячена.
— Увидят они её, — продолжал он, — и болтают, прям как ты, о том, что будут о ней хорошенько заботиться, хоть ни один, заглянув к нам, не принёс даже кусочка еды. Я и Джейни, мы иногда не ели по три-четыре дня — они эт в расчёт никогда не берут. А теперь — глянь-ка на неё.
Быстро нагнувшись, он взял свою дочь за руку; она грациозно поднялась, и он крутанул её на месте.
— Её ма была красоткой, — пояснил он, — но не такой красавицей, как она, пусть она и настолько худенькая. И голова у неё тоже в порядке — чтоб там ни говорили.
Джейни смотрела на Пола испуганными, звериными глазами. Он подал ей знак (как он надеялся — спокойно), чтобы она подошла к нему, но Джейни лишь прижалась к отцу.
— Можешь поговорить с ней. Она понимает.
Пол начал говорить, но был вынужден остановиться, чтобы прочистить горло. Наконец, он прохрипел:
— Иди сюда, Джейни. Ты будешь жить со мной. Мы ещё вернёмся и будем видеться с твоим отцом.
Её рука скользнула под рубаху; вернулась оттуда, держа нож. Она посмотрела на старика, который схватил её запястье, забрал нож и бросил его на сиденье сзади, предупредив:
— Тебе придётся быть с ней малость осторожней какое-то время, но ежли не будешь обижать её, она довольно быстро к тебе привыкнет. Она уже хочет привыкнуть к тебе — вижу по тому, как она на тебя смотрит.
Пол кивнул, принимая от него девчонку почти также, как принял бы свёрток, держась за её узкую талию.
— И когда будете готовить жратву, она любит покромсать их, порой — пока они ещё шевелятся. Обычно я такого не позволяю, но если ты позволишь (во всяком случае, время от времени), то она полюбит тя за это ещё сильнее.
Пол снова кивнул. Его рука, будто по собственной воле, забрела на плавно изгибавшееся бедро девочки, и он почувствовал желание, какого никогда прежде не знал.
— Погоди, — выпалил старик. Вблизи его дыхание было зловонным. — Сейчас послушай меня. Ты малый совсем ещё молодой, и я знаю, что ты чувствуешь, но ты не знаешь, что чувствую я. А я хочу, чтоб ты понял это, прежде чем уйдёшь. Я люблю свою дочку. Заботься о ней хорошенько, или я позабочусь о тебе. А если переменишь своё мнение о том, что хочешь её, не гони её прочь. Я приму её назад, слышишь?
Пол ответил:
— Хорошо.
— Даже плохой человек может любить своего ребёнка. Запомни это, потому что это правда.
Муж Джейни взял её за руку и вывел из разбитого автобуса. Она глядела через плечо, и он знал, что она ждёт, когда её отец загонит нож ему в спину.
* * *
Они заметили мальчика — мальчика лет девяти-десяти с каштановыми волосами, слегка присыпанного веснушками, с охапкой книг — на углу, где небольшое здание с колоннадой скрывало вход к монорельсу, а улицы были широкими и безлюдными. Дети господ редко оказывались на улице так поздно. Не смея заговорить, Пол помахал ему рукой, пытаясь по́зой выразить желание спросить направление; на нём были подобающие для вечера удовольствий чёрный плащ и алая рубашка с разрезами, золотые сандалии и брюки из чёрной плёнки с расширяющимися книзу штанинами. Он вёл под руку одетую во всё красное Джейни, её лицо скрывалось под вуалью, усеянной крохотными синтетическими кровавиками.[4] Сейчас мода на усыпанные самоцветами вуали среди женщин господ почти вымерла, но вуаль служила тому, чтобы скрыть пустоту глаз, которая, как обнаружил Пол, почти мгновенно выдавала Джейни. Увидев мальчишку, она издала мягкий стон голода, и ещё крепче вцепилась в предплечье Пола. Пол снова помахал рукой.
Мальчик остановился, словно ожидая их, но когда они оказались в пяти метрах от него, развернулся и помчался прочь. Прежде чем Пол успел остановить её, Джейни погналась за ним. Мальчишка нырнул меж двух зданий и понёсся к следующей улице; Пол успел заметить, как Джейни последовала за ним через дверь здания в центре квартала.
Он обнаружил её танкетки с чистыми подошвами в вестибюле, под четырёхмерным портретом Хуго де Фриза. За те несколько секунд, которые потребовались Полу, чтобы поднять обувь и спрятать её за аквариумом с фосфоресцирующими цефалоподами, Де Фриз, изображённый в последние годы жизни, умер, сгнил, превратившись в пыль, и подвергся возрождению в материнской утробе в виде делящейся клетки, с целым лабиринтом генетики по-прежнему раскинувшимся перед ним.[5]
Пол знал, что на нижних этажах находились квартиры. Иногда он заходил туда, если не мог найти себе жертву на улицах. На самом верху будет школа.
В пустом коридоре, где не
