ими понятиям, которые уже давно исчезли, но которые несомненно существовали, иначе не было бы и самих этих слов. Этот процесс приобретает гораздо более веские основания, если проводить его через сопоставление (филология стала наукой лишь в тот момент, когда превратилась в сопоставительную филологию). Так, в современном английском языке есть слово dwarf (гном), но изначально оно было таким же, как и современное немецкое слово Zwerg, и филология может точно объяснить, каким образом они стали различаться и как они соотносятся с древнескандинавским словом dvergr. Но ведь если в трех различных языках существует одно и то же слово и во всех них сохранились крупицы веры в существование некой схожей расы, разве нельзя восстановить сначала слово, от которого, вероятнее всего, произошли все более поздние слова (в данном случае оно будет выглядеть примерно как *dvairgs), а затем и соответствующее ему понятие? (Звездочка перед словом обычно используется для обозначения того, что оно не зафиксировано в письменных источниках, но (наверняка) должно было существовать; разумеется, при воссоздании таких слов и понятий присутствует огромный риск ошибки.) И все же Толкин мыслил именно так, и в этой книге я привожу еще много таких примеров с подробным разбором. Но главное, что я хочу сказать: каким бы фантастическим ни было толкиновское Средиземье, сам он не считал его только лишь вымыслом. Он «реконструировал», устранял нестыковки в своих первоисточниках, иногда вводил совершенно новые понятия (такие как «хоббит»), но одновременно с этим стремился прикоснуться к воображаемому миру, который, по его мнению, некогда действительно существовал, по крайней мере в коллективном воображении: тому он находил огромное количество подтверждений, пусть и разрозненных.
Более того, в XIX веке у Толкина были выдающиеся предшественники. В 1830-х годах финский ученый Элиас Лённрот собрал из обрывков песен и сказаний множества народных исполнителей поэму «Калевала», и теперь она считается финским национальным эпосом; по сути, он «реконструировал» произведение, которое, по его мнению (возможно, ошибочному), некогда существовало. Примерно в то же время в Германии Якоб и Вильгельм Гримм затеяли свой колоссальный труд, направленный на одновременное составление грамматики и словаря немецкого языка, национальной мифологии, цикла героических легенд и, разумеется, сборника сказок, — это литературно-лингвистическое исследование, как и полагается, проводилось без разбору. В Дании воссозданием датской национальной самобытности занялся Николай Грундтвиг, посвятив себя изучению древних сказаний и эпоса, а более поздние баллады в итоге собрал уже его сын Свен. Однако в Англии в XIX веке ничего подобного не предпринималось. Поэтому заявление Толкина о том, что он некогда надеялся «создать цикл более-менее связанных между собою легенд», которые «мог бы посвятить просто стране моей, Англии» (см. «Письма», № 131), не было совершенно беспрецедентным, хотя в том письме, написанном в 1951 году, он с прискорбием признал, что его надежды стали куда скромнее. Возможно, десять лет спустя ему удалось почувствовать, что успех гораздо ближе, чем казалось.
Таким образом, Толкин в первую очередь был филологом, а уже затем мифологом, и именно мифологом, а не писателем в жанре фэнтези — по крайней мере, таково было его намерение. Его взгляды на язык и мифологию порой были оригинальными, а порой и радикальными, но ни в коем случае не абсурдными, и он всегда мог их внятно изложить. В конце концов Толкин решил выразить их не с помощью абстрактных рассуждений, а более наглядно, и успех этой наглядной демонстрации во многом послужил доказательством его правоты — особенно в том, что широкому населению гораздо больше присущ вкус к филологии и к истории языка во всех ее проявлениях, в том числе к именам и топонимам, чем предпочитают думать работники сферы образования и законодатели вкуса (и в этом я с ним согласен). В своем прощальном обращении к Оксфордскому университету в 1959 году Толкин заключил, что проблема не в филологах и не в их науке, а в «мизологах», как он назвал противников словесности. Они были бы безвредны, если бы просто поняли, что в силу косности и невежества неспособны к лингвистическим исследованиям. Однако Толкин, по его собственным словам,
огорчался тому, что некоторые профессионалы полагают собственную косность и невежество нормой, мерилом качества, и злился на то, что они стремятся навязать собственную ограниченность молодым умам, отвадить людей с филологическими наклонностями от их пристрастий и внушить тем, кому филология неинтересна, что их изъян — печать принадлежности к некоему высшему классу[5].
За этим огорчением и этой злостью, разумеется, стояла горечь поражения. Сейчас в британских и американских университетах очень сложно изучать филологию так, как хотел бы Толкин. В научном мире победили мизологи — а вместе с ними и реалисты, модернисты, постмодернисты, презирающие жанр фэнтези.
Но за пределами науки они проиграли. Совсем недавно я слышал, как выпускающий редактор одного крупного издательства сказал: «Для массового рынка годится только фэнтези. Все остальное — это культовая литература». Тут он задумался и добавил: «В том числе и классика». Он отстаивал свою политику закупок и, безусловно, преувеличивал, но в пользу его высказывания свидетельствует множество фактов. Толкин кричал, чтобы быть услышанным, и нам еще предстоит понять, о чем он говорил. Но нет никакого сомнения в том, что он нашел своих слушателей и что они сочли его слова достойными внимания.
Три аргумента в пользу Толкина
Теперь, после этого вступления, можно рассмотреть заявление или заявления, приведенные в заглавии этой книги. Можно ли назвать Толкина «автором века»? Любое подобное заявление, каким бы смелым оно ни казалось, может основываться на трех разных аргументах.
Первый из них имеет чисто демократическую природу — это результаты опросов общественного мнения и объемы продаж. Ниже я рассказываю о них подробнее и привожу некоторые соображения по поводу того, как их следует трактовать и как они обычно трактуются; однако и так понятно, что с этим заявлением безо всяких принуждений и подсказок согласилось множество читателей как в Великобритании, так и за ее пределами.
Второй аргумент носит общий характер. Как сказал тот самый выпускающий редактор, фэнтези, особенно героическое, стало значимым коммерческим жанром. Как мы увидим ниже, этот жанр существовал и до Толкина, и можно сказать, что он мог бы существовать и даже стать таким, каким стал, и без «Властелина колец». Однако это представляется сомнительным. В 1954–1955 годах, когда вышел «Властелин колец», он, очевидно, был мутантом, уродцем, lusus naturae, единственным в своем роде. Оглядываясь назад, можно лишь поражаться отваге и решимости сэра Стэнли Анвина, который вообще взялся его публиковать, — впрочем, надо сказать, он
