class="p1">— Давай лошадей отвяжем, а?
— Каких?
— А вон у будки…
И Степка приподнялся на коленях, махая руками.
— Спят они, понимаешь, не услышат. Сядем и айда! А?
Ванька не соглашался.
— А ежели они увидят?
— Дурачок, слушай! Мы прокрадемся, мышь не услышит. Только сесть, а там давай бог ноги.
Ванька глядел усталыми тихо мерцающими глазами.
— Боюсь я… Степа.
А Степка решительно затянул пояс, приготовился к делу. Тихо говорил:
— Не понимаешь, нам только сесть… Мы с тобой сразу дома будем… Поезд нагоним.
И видя, что Ванька все не решается, припугнул:
— Ну, один оставайся, когда так!.. Ага, испугался, так не трусь.
С минуту оба стояли, тяжело вдыхая прохладный воздух. Слышно было, как сердце колотилось и стучало в висках. Потом поползли на корточках.
Вылезли на насыпь, огляделись и по очереди переползли рельсы.
Будка пугала чернотой и притаившейся тишиной. Передохнули в канаве, поползли дальше. Отчетливо виднелись белые ступеньки крылечка и на них что-то черное, большое.
Степка оглянулся на Ваньку и кивнул головой. Проползли еще шага три, Ванька увидал, что черный ворох на ступеньках был мужик с бородой и с бляхой на поясе, блестящей на луне.
Ползти пришлось как раз мимо него, чтобы скорей попасть в тень. Обернувшись еще раз, Ванька увидал, что у мужика был раскрыт рот и на бороде застыла слюна.
Из окна донесло тяжелый храп. Было похоже, что кто-то рвал там мокрые холсты. Лошади стояли кучей, голова с головой. Степка дал знак остановиться, а сам шмыгнул к лошадям. Слышно, как они зафыркали. Острая боль затеснила в груди у Ваньки. Он ждал, что сейчас распахнется дверь и…что дальше будет, он не знал, только будет очень страшно. Фырканье прекратилось, послышались шаги и что-то надвинулось черное, метнув тень на откос. Ванька отполз в канаву, черное двигалось за ним. Только он хотел было крикнуть в ужасе, как услыхал Степкин шопот:
— Куда ты? Ползи за насыпь.
Ваньке показалось, что все остановилось. Нет ни поля, ни рельс, ни месяца, только билось готовое выпрыгнуть из груди сердце. Звякнуло копыто о рельсу — почудился шум. Приподнялся, Степка уже стоял рядом.
— Садись!
Лошади переступали ногами, глядя скучливо на луну.
Ванька взобрался на скользкое седло, уцепился за повод, вместе с гривой. Степка стегнул лошадь. Она рванула в сторону, понесла. Топот отдавался в ушах, бежал следом. Неслись во весь дух. Степка, державшийся сзади, то и дело наезжал на Ваньку, стегал лошадь. Она всхрапывала, уплывала из-под Ваньки, высоко подкидывая. Замершими пальцами держался цепко, низко склонившись к гриве. Рядом бежала насыпь, черные столбы.
Не видали ребята, как выскочили из будки два казака, пристегивая на ходу шашки, ругаясь друг на друга. Подскочили к лошадям и, обнаружив кражу, кинулись в сторону, прислушиваясь ухом к ночи. Услыхали угасающий топот. Опять ругались. Один, вскинув к плечу винтовку, уперся дрожащими пьяными ногами, выстрелил. Эхо метнулось по полю и угасло, перекатываясь по заглохшим балочкам и перелескам.
— Догнать надо.
Другой почесал за ухом, опустил ружье, протянул.
— Чорта ли… Теперь нельзя… нарвешься…
И оба ушли в сторожку, толкнув черного мужика ногами. Он перевалился на край лестницы, тяжело шлепнулся на землю.
— Скотина…
И в будке долго стоял шум, пьяный, крикливый говор. Потом открылось, звякнув, окно, высунулась лохматая голова и хрипло заорала:
— Ко-онь! Буйный! Буйный!
Прислушалась к тишине. И неожиданно метнулась опять в пасть окна.
В будке завыло все. Обрывками выбегало за окно:
— Хамье! Дьяволы! Моего коня! А-а!
Треснула под озлобленными руками дверь, выскочили на крыльцо — один-два-три, затрепались в лунном пятне под непрестанные хриплые крики:
— Сейчас штобы! Слышите! Изрублю в мясо!
Трое тянулись в струнку, один бегал, размахивая змеившейся шашкой. Потом подскочил к одному-другому — раз-раз! Хряско ударился кулак об откачивающиеся в сторону головы.
— Сотру с пылью! А-а!
Споткнулся на черный сверток, привалившийся к стенке, заплел ногами и чуть не упал. И, словно найдя выход напиравшей злобе, принялся крошить лежавшего шашкой. Исступленно рыча, ударял, не считая, пока двое торопливо вскочили в седла, взмахнули нагайками, трепнулись на углу будки и разослали по дремотному полю сбивчивый топот.
В сарайчике весело пропел петух.
Шло утро.
VII
В эту ночь банды Мамонтова неожиданно повернули назад. Говорили после, что их здорово потрепали красные где-то, а может что и другое помешало им, только к утру казаки, как в воду канули — не было видно ни одного.
И перед рассветом пробежала по проводам телеграмма, посланная заспанным напуганным телеграфистом, остановившая все уходящие вглубь поезда.
На рассвете поезд, с которым ехал Захар Уткин, подошел к затихшей станции. Начальник станции подал матросу белый сверток, тот пробежал глазами строчки, сдвинул на затылок фуражку, угукнул:
— Здорово! Захар, читай!
Известие обежало поезд. Откуда-то повылезли заспанные красноармейцы, тянулись, чесались, разгоняя сладкий сон.
Матрос собрал всех в кучу. Коротко распорядился.
— Выставить дозор на линию. Пулемет спрятать на случай.
И обернулся к Захару:
— Ты погляди пока, я поговорю по прямому проводу.
Поезд стоял сонный, на крыши вагонов, на рельсы упала седая пленка росы. Кучка красноармейцев вышла на станцию, и когда кончились последние стрелки, все спустились в канаву. Залегли на шинелях, глядя в сторону города на ряды поседевших под росой столбов.
Захар Уткин — в измятой кожаной фуражке — ходил по насыпи, разгоняя желание уснуть.
Красноармейцы тихо переговаривались, подняв воротники шинелей, сидели в кружок, как большие нахохлившиеся птицы.
Вдруг Захар остановился, вглядываясь в седую даль, и быстро сбежал к красноармейцам.
— Ну-ка, кто поглазастей, глянь!
Вскочили двое, звякнув винтовками. Что-то моталось по линии. Послышался топот. Красноармейцы, пригнувшись, напрягали глаза, — ничего не разобрать. Ясно: скачут на лошадях, быстро-быстро, но кто — не видно. Тревога легла всем на лица. У всех одна мысль — казаки. Быстро рассыпались в цепь. Пулеметчик залег рядом с пулеметом, вправив ленту.
— Без знака не стрелять!
И Захар лег рядом с красноармейцами на скате насыпи. Топот приближался. Теперь можно было разглядеть, что по шпалам бежали две лошади.
Ребята скакали рядом. Лошади фыркали, под седлами у них что-то ёкало, билось. Копыта звонко ударялись о шпалы. Гудели провода. Прямо перед ними над леском обозначалась красная полоска. Луна побледнела, поля стали серыми. Падала роса. Сзади остались три будки, ответившие гулом на пробежавший топот. Подъезжали к оврагу.
Степка все нахлестывал то ту, то другую лошадь поочередно. Ванька врос в седло, пригнулся, и у него бились стремена, — ноги коротки, недоставали. Не оборачиваясь, он спрашивал Степку, надувался, стараясь заглушить голосом топот:
