Майкл заглянул в глубь старинной шахты лифта; тут же в нос ему ударил застарелый, затхлый земляной запах. Вытащив из рюкзака тельфер[1], он закрепил его на раме лифта вверху. Защелкнул карабин обвязки на спусковом канате, проверил, закрыт ли рюкзак, и беззвучно канул во мрак, на глубину сразу в шесть этажей. Скорость, с которой тельфер опускал человека, регулировалась с пульта дистанционного управления. Ценность этого приспособления заключалась не только в его роли во время спуска, но и в эффекте мгновенного эластичного подъема, который он обеспечит в случае благоприятного развития событий, когда Майклу по завершении дела останется только подняться наверх.
Он затормозил, не долетев двух дюймов до крыши лифтовой кабины, припаркованной на ночь в подвале. Встав ногами на крышу, прижался ухом к холодному металлу двери. Приветствуемый лишь тишиной, осторожно разъединил дверцы, откатив их по желобам каждую в свою сторону, и вступил в темный коридор.
В мире искусства, как в бизнесе, балом правит выгода. Цена машины, компьютера, даже проститутки выше всего тогда, когда они новенькие, свежеиспеченные, не изношенные, не битые жизнью и не старые. Произведению же искусства, подобно дорогому вину, напротив, чтобы быть высоко оцененным, требуется время. Только после того, как творец скончается и исчезнет самая возможность того, что он пожнет плоды созидательного труда своей души, произведение достигает зенита ценности. В живописи, как и вообще в искусстве, все определяется интерпретацией создателя: полотно есть результат сочетания уникального видения и восприятия художника с его неповторимыми средствами выражения. Каждая работа есть плод любви, каждая подобна младенцу, рожденному в муках творчества для обожания и восхищения. И все же автору, как ни тяжко он трудится над своим творением, скорее всего, не удастся пожать плоды своих усилий. Барыш достанется не ему, а инвестору, обладателю толстой мошны, тому, кто знает входы и выходы на рынке; чаще всего это человек, не способный отличить холст от бумаги, кисть от авторучки, масляные краски от чернил. И хотя у некоторых из них есть инстинкт, благодаря которому они догадываются, когда в руки им попадает нечто прекрасное, все же движет ими не любовь к искусству. Счастьем и гордостью их наполняет чувство обладания. Потому что они завладевают уникальным объектом, единственным в своем роде, воспроизвести который невозможно, поскольку создатель отошел в мир иной.
Истинным коллекционером движет желание получить недосягаемое. Обладать тем, что недоступно другим. Заполучить артефакты, давно числящиеся канувшими в Лету или пропавшими в горниле исторических перипетий и военных бедствий. И, как диктует экономическая модель, цена определяется исключительно спросом и предложением.
«Завещание» Чосера Говьера, созданное художником в пору расцвета его таланта, являлось истинным шедевром во всех смыслах этого слова. Этой и еще одной его работе, созданным одна за другой, приписывался статус величайших творений живописца, столь невероятно прекрасных и исполненных такого чувства, что он и сам знал: ничего подобного никогда больше не напишет. Бог на короткое время благословил его творческим озарением, и результатом стало достижение божественного.
При жизни Говьер не был известен, но в будущем его истории суждено было прогреметь на весь мир. Благодаря недавней находке — дневнику его сестры, подлинность которого была подтверждена. Большая часть дневника представляла собой не слишком примечательное описание подробностей жизни Говьера, однако последняя страница привлекла к себе всеобщее внимание. В ней повествовалось о смерти художника в 1610 году, и благодаря этому рассказу в художественном мире начался пир. Жизнь Говьера по своему драматизму превзошла жизнь Ван Гога.
Чтобы платить за краски, Говьер подрабатывал разнорабочим в монастыре Святой Троицы. Раз в неделю он приезжал в Северо-Шотландское нагорье: доставить монахам необходимые товары, что-то починить и подправить. Однажды в воскресенье, когда он замазывал дегтем дыру в крыше, у него завязался разговор с умирающим монахом, который называл себя житником[2]. Рассуждали о погоде, природе и жизни. Впрочем, Говьеру стоило некоторых усилий понять английский старика, со столь заметным русским акцентом тот говорил. Наконец разговор зашел об искусстве и Боге, предметах, важных для обоих собеседников. Житник, вызвав острую заинтересованность Говьера, стал рассказывать о великих произведениях искусства, хранящихся в Москве и особенно в Кремле. С его уст сходили легенды и истории о Боге и ангелах, так впечатлившие молодого художника, что умиление и восторг не покинули его и после девяти вечера, когда пришло время расставаться. Говьер уже направился к двери, но монах окликнул его, подозвал к себе и вручил два куска толстого холста. Он сопроводил свой жест просьбой создать две картины, на которых бы изображались те истории, которые он рассказал. Написанные картины надлежало послать по указанному им адресу на юге Европы. Сняв с себя нательный крест, он вручил его Говьеру с наказом, когда тот будет посылать картины, приложить крест в подтверждение личности отправителя. В качестве оплаты монаху нечего было предложить, кроме молитв; напутствуемый благословениями, Говьер отбыл.
В восторге и вдохновении, он приступил к работе немедленно и трудился без отдыха две недели. Он изобразил на холстах истории, рассказанные монахом, — так появились «Завещание» и «Извечный». Однажды утром, завершив труд, Говьер оросил картины слезами восторга, упился их красотой, истинностью передачи в них божественного и, как просил монах, отослал полотна, приложив крест, по указанному адресу. Но после этого, не выдержав натиска посетившей его гениальности, он прыгнул с Башенного моста в бушующие воды реки Святой Анны, разбив о камни вместе с телом свой талант.
«Извечный» вскоре исчез, «Завещание» же переходило из рук в руки, перемещалось по Европе, пока наконец не завершило свой путь в поместье семейства Трепо неподалеку от Парижа. Там оно пребывало до 14 июня 1940 года, даты, когда в город ворвались нацисты. Эрвин Роммель без особых усилий захватил город, попутно сгребая произведения искусства, в числе которых оказалось и «Завещание». Большая часть добычи перешла в его частную коллекцию, и вплоть до смерти Роммеля в 1945 году в африканской пустыне украденные шедевры находились вне поля зрения науки и считались утраченными.
Но когда речь идет о гениальных произведениях искусства, то «утрачены» они могут быть лишь в относительном смысле. «Завещание» все пережило, поменяло множество хозяев, стало объектом несчетного числа сделок, участники которых неизменно обогащались. Теперь полотно находилось в оборудованном климат-контролем помещении в цокольном этаже дома, принадлежащего фирме «Беланж». В месте, известном лишь Макшейну, покупателю «Завещания» да еще человеку в черном, бегущему в эти мгновения по подвальному коридору.
В алюминиевых «кошках» на руках и коленях, Майкл приник к потолку. Всего несколько сантиметров отделяло его от зоны охвата камеры. Каждые двадцать секунд камера начинала двигаться, описывая дугу в сто пятьдесят градусов. Майкл окинул взглядом комнату. Обстановка отличалась простотой, из мебели только два массивных кресла да кушетка. Стены отделаны темной вишней, а освещение мягкое — горит лишь одна лампа да из-за двери сочится бледный свет, обрисовывая по периметру дверной проем. На полу зеленый ковер частого переплетения, с пропущенной сквозь нити мелкоячеистой металлической сеткой. Этот защитный экран не бросается в глаза, но стоит непрошеному гостю зазеваться и ступить на пол, и горе несчастному! — на него обрушится удар, как от электрошокового оружия. Мгновенно парализованный, он превратится в нечто жалкое и бесформенное, ползающее по полу, обливающееся слюной.
