еще не подверглись благодетельному процессу онемечения. В нападках Трейчке он видит острие, направленное против либерализма: хотят скомпрометировать леволиберальную партию, где важную роль играет «идеалист» Ласкер, выступающий против «великого реалиста» Бисмарка, и ради этого поднимают еврейский вопрос, пускают в ход идею, что еврей не может вести немецкую политику. Кстати, нужно отметить, что сам Ласкер в этот критический момент совершенно не откликнулся на тревогу еврейства: он, по-видимому, не хотел дать врагам лишний повод умалять его репутацию чисто немецкого политика и поэтому симулировал (ибо в душе, несомненно, страдал от вакханалии антисемитизма) равнодушие к судьбе еврейства (ср. том II, § 36).
Новая «германско-еврейская война» вызвала на арену человека, который в ту пору причислял себя к «нации Канта» и был всецело погружен в переустройство кантовской философии по новой системе. Профессор Марбургского университета Герм ан Коген (1842— 1918), имевший глубокие корни в еврействе по своему воспитанию (он учился в Бреславской теологической семинарии под руководством Греца, 3. Франкеля и Иоэля), почувствовал себя оскорбленным нападками Трейчке на евреев, будто бы портящих чистоту немецкой духовной культуры. В брошюре под заглавием «Признание по еврейскому вопросу» («Ein Bekenntniss in der Judenfrage», Берлин, 1880) Коген выражает свое огорчение по поводу того, что люди, всею душою слившиеся с «нацией Канта», вынуждены теперь формулировать свое еврейское кредо. Он признает вместе с Трейчке моральный примат государства: принадлежность к государству не есть нечто формальное, а внутреннее, религиозное, и поскольку германское государство связано с христианской культурой, «еврейское меньшинство немецкого народа» должно установить известное позитивное отношение к последней. Это вполне совместимо с верностью чистому иудаизму. Этика иудаизма со свойственным ей ригоризмом гармонирует с кантовским категорическим императивом, а иудейская теодицея тесно связана с христианством в его протестантской форме, в основу которой Лютер положил Библию. С немецкой же нацией евреи имеют глубокое духовное родство. «После умственного расцвета еврейства в арабско-испанскую эпоху еврейское племя снова развило универсальную культуру только среди немецкого народа». Здесь сознательно осуществляется «идеал национальной ассимиляции», или амальгамации, и с каждым поколением он будет осуществляться все сознательнее. Этот восторженный гимн немецко-еврейскому единению прерывается гневной филиппикой Когена по адресу своего бывшего учителя Греца. Еврейский историк тогда провинился перед ассимиляторами тем, что в своей «Истории евреев» он резкими отзывами об отрицательных проявлениях христианской и германской культуры дал повод к нападкам Трейчке. Коген причисляет
Греца к «партии палестинцев, не имеющих никаких корней в немецкой культуре», и требует от таких людей, по крайней мере, респекта и пиетета по отношению ко всему, что связано со своеобразием и величием германского духа. Молодой еврейский философ, смотревший на свою кафедру в Марбургском университете как на священный алтарь, где совершалось служение немецкой философии, находился тогда всецело под гипнозом боевого германского патриотизма и за это удостоился даже похвалы со стороны Трейчке, которого, впрочем, апологетика Когена отнюдь не удовлетворила.
Много еще апологий писалось тогда против антисемитизма, и все с той же точки зрения полной ассимиляции. Среди этих голосов слабо прозвучал голос человека, который должен был бы громче всех говорить, ибо против него главным образом направлялась полемика Трейчке. Грец находился тогда меж двух огней: с одной стороны, прусский историк обвинял его во вражде к христианству и германизму, а с другой — все ассимилированное еврейское общество считало его виновным в страшном преступлении: ведь за «еврейский национализм» еврейского историка сажают теперь на скамью подсудимых все германское еврейство. Грец был подавлен тяжестью этих обвинений. По своему официальному положению, как профессор Бреславского университета и Еврейской теологической семинарии, он не решался откровенно высказать в печати свои еретические взгляды, да и не нашлось бы такого журнала, который дал бы место ответу «еретика». Он ограничился тем, что поместил в провинциальной газете «Schlesische Presse» (1879 г., № 859) слабую отповедь на первую статью Трейчке. Отвергая истолкование отдельных выражений в «Истории евреев» в смысле вражды к христианскому миру, Грец весьма неудачно прикрывает еврейскую национальную идею «теорией расы» Дизраэли-Биконсфильда и цитирует гордые слова этого иудео-христианина: «Вы не можете уничтожить чистую расу кавказского типа. Это — физиологический факт, закон природы, против которого напрасно боролись цари Египта и Ассирии, римские императоры и христианские инквизиторы». На это Трейчке ответил второю из упомянутых статей, где подкрепил свое обвинение цитатами из «Истории» Греца, а против довода о «высшей расе» выставил угрозу, что «на германской земле нет места для двойной национальности». Перед угрозой Грец отступил. Во втором своем ответе в той же газете («Последнее слово профессору Трейчке») он отвергает упрек в недостатке у него германского патриотизма и в претензиях на официальное признание еврейской национальности: он только требует признания равноценности иудаизма, иудейской религии, а не еврейской национальности. Тут не было «courage de son opinion». Впрочем, это отступление перед опасным врагом объясняется не только чувством ответственности перед еврейским обществом, но и тем, что в уме историка еще не вполне созрела ясная национальная идеология, которую он мог бы противопоставить твердой и законченной системе ассимиляции. Он действительно не претендовал на государственное признание еврейской нации с законными национальными правами, на что дерзнула национальная интеллигенция следующего поколения, да и то не в Германии.
§ 3 Антисемитская петиция и эксцессы в Восточной Пруссии (1880-1881)
Работа штеккеров и марров принесла свои плоды. За Штеккером шли более степенные люди, добивавшиеся ограничения гражданских прав евреев путем воздействия на парламент и правительство, а за Марром и его «Антисемитской лигой» шла улица, тот буйный элемент мещанства и чиновничества, которому приятно было травить евреев. Этот люд шумел в антисемитских собраниях, скандалил в ресторанах, оскорблял и выталкивал оттуда посетителей еврейского типа; доходило и до столкновений на улицах и в вагонах городских железных дорог. Модным движением увлеклась и значительная часть немецкого студенчества, те бурши, которые в шумных забавах, попойках и дуэлях видели главный смысл студенческой жизни. В Берлине образовался «Союз немецких студентов», члены которого обязывались не иметь никаких сношений с товарищами-евреями и нередко оскорбляли их в стенах университета. Оскорбленные иногда вызывали противников на дуэль, и дело кончалось кровавой развязкой. Даже среди гимназистов появились маленькие антисемиты, поощряемые явным сочувствием учительского персонала. Какой-то учитель гимназии в Берлине, Генрици, выступал в народных собраниях с яростными юдофобскими речами. Либеральная городская дума нашла, что такой педагог не может воспитать честных граждан, и уволила его от должности, — но это только увеличило популярность Генрици среди антисемитов и усилило его агитаторский пыл. Все эти скандалы творились под флагом патриотизма, во имя любви к
