class="p1">Ба поймала меня на мысли.
— Сто дорог — одна твоя, но эта одна все равно будет приводить тебя сюда.
— Чёй-то?
— Где ты это дурацкое слово взял, «чёй-то»? Не чёй-то! А сюда!
Я тогда не понял и махнул рукой.
— Да ладно тебе, Ба, куда сюда возвращаться? Микры, да и микры.
— Ну, ну! Вот мы сейчас с тобой под руку почти километр прошли. И ты даже не смотрел на дорогу, ты обошёл все ямки, все кочки, когда сорвал боярку, ты даже на дерево не посмотрел, как будто знал, где она растет и рвал ее тут каждый день. Ты повёл меня там, где арык закопан глубже, и мне легче через него переступить. Когда нам надо было в тень, ты не искал ее глазами, ты просто завел меня под дерево. И ты думаешь, твоя дорога тебя сюда не приведёт?
— Ба, я ничего не думаю, я тут 18 лет туда-сюда хожу.
— То-то!
— А давай, Ба, я с тобой поеду, как в старые добрые. А ты мне майсу расскажешь.
И трамвайчик загромыхал.
— На Ленина-Советской, перед входом в парк, стояла мороженщица, мороженым торговала, я ее знала, она из нашего треста была. У нее такой ящик был на колёсах, в него лед насыпали и мороженное, каждый раз ее ставили на разных перекрёстках, но она всегда сбегала именно на этот.
— Почему?
— У нее мужа на фронт забрали с этого перекрёстка, а он не вернулся. Она говорила, что мороженное продаю и мужа вспоминаю.
И ухаживала она за тем перекрёстком, где травку подкупает, деревья польет.
— Ба, мороженное продукт радостный, ну как так?
— Так она его и продовала радостно, и говорила, что я с этого перекрёстка теперь только вперед ногами на своей коробке уеду. И что ты думаешь? Ее таки схватил инфаркт прям там, увезли в больницу, она выжила, но работать не смогла, но за перекрёстком тем всё время ухаживала, где окурок поднимет, то с веником подметет, деревья польет, в общем, ухаживала она за этим перекрёстком.
Где бы я ни был, на каком бы балконе я ни курил ночью, я все равно стою на тебе.
Через двадцать пять лет я снова встал на него, почему я сюда приехал? А я не знаю. Я стоял и стоял, спросите, о чем я думал,? Да ни о чем, я просто стоял.
Я вспоминал, как отец ловил такси, как мы с мамой шли в школу, как я провожал Ба.
Хотел бы я на него вернуться? Нет, не хотел, потому что наши перекрёстки у нас там, внутри. А когда мы на них встаём, есть немного разочарования. И когда ты садишся в самолёт и смотришь в иллюминатор, то ты опять на него встаёшь.
Из майсов моей бабушки, или «Антисемитская»
Ба уже была плохонькая, но что-то еще соображала, когда я впав в сентименты включил песню.
Тихо, как в раю,
Звезды над местечком высоки и ярки,
Я себе пою, я себе крою.
Опустилась ночь,
Отдохните дети — день был очень жаркий —
За стежком стежок — грошик стал тяжел.
Ой вэй!
Пел жалобно Шуфутинский.
Ба сидела на краю кровати и внимательно слушала.
— Это кто?
— Еврей один.
— Знаешь, кто самая плачущая нация?
— Нет.
— Евреи. Вечно плачут, а че плауат, сами не знают.
— Ну типа из Египта вышли.
— Угу, 4000 лет назад вышли, до сих пор плачут.
— Ну, по пустыне 40 лет шли.
— Вот если тебя по пустыне 40 лет водить, тоже заплачешь. Но недолго. Память не должна быть длинной, и не должна быть короткой.
— Это как?
— Как, а вон Петро, сосед наш, у себя рядом с сараем выкопал туалет. Сверху деревянную будку поставил. Я ему говорю, зачем тебе такой туалет? Сделай нормальный унитаз. А он мне, дед мой на дырку ходил, отец ходил, и я туда буду ходить. Вот это называется длинная память.
— Ба, ну ты не права.
— Может я не права, но 4000 лет плакать тоже не гутенабен. Вот войну пока помнить надо. Сколько евреев убили, сестру мою, тётку. А теперь, говорят, компенсацию платить будут. Пусть они ее себе в тухес засунут. Вот это память нормальная.
— Ба, а короткая по-твоему это какая?
— Это когда ты молоко на плиту поставил, а тут соседка пришла.
— Ба, а погромы, ты сама рассказывала?
— А кого не громили, думаешь, одни евреи под них попадали? Бандиты и всех остальных грабили, кто побогаче. Я тебе скажу, и среди евреев бандитов было, не дай Бог. Дед твой по малолетству у Мойши промышлял, по всей Украине гуляли. Все хороши, потому надо прощать и забывать.
— Ну, я так и не понял, почему евреи самые плачущие?
— А я знаю? Как с Египта вышли, так мы и плачем, живем небедно, все есть, уважают, а че плачут, не знаю. Видно, нам всегда самих себя жалко. У нас в Бийске жил один портной, костюмы шил. Так у него пять человек работало. Жил богато. Сукно у него было английское. Сам работал очень много. Заграницу свои костюмы отправлял и не плакал. А у этого грошик тяжёл, а у кого он с перо?
Из майсов моей бабушки, или Ее заповеди
— Па, а мы умрём?
— Ну, в общем, да.
— Па, и бабушка и дедушка умрут?
— Ну да.
— Па, а твоя бабушка умерла?
— Да.
— А ты по ней скучаешь?
— Да, очень.
— А какая она была?
Ба запустила в меня яблоком через весь коридор, я успел увернуться.
— Убью собака, ленивая твоя морда, я тебе оставила записку с заданиями.
Купить хлеба и майонез, забрать пальто из химчистки, вынести мусор, а твоя жопа даже не пошевелилась в этом направлении!
— Ба, ну забыл. Ща все сделаю!
— Не, мне нравится твое, «ща все сделаю»! Тебе 20 минут на оправдательный процесс. Как понял? Прием.
— Ба, меня уже нет.
— Его уже нет! — Еще одно яблоко полетело в меня.
Я поймал плод.
— Ба, нехорошо продуктами кидаться.
— Ах, твою мааааать, ну держись, шлемазел.
— Ба, чью мать?
Я смылся за хлебом, чтобы только Ба пришла в себя.
Выполнив все задания по записке, я явился домой.
— Садись обедать.
Я молча подсел к столу. Ба налила тарелку супа и поставила передо мной.
— Теперь слушай! — и понеслось… — Твоя мужская обязанность выполнять работу по дому,
