губернии, где жизнь била ключом, так как от золотодобытчиков и других переселенцев не было отбоя.
Он не видел своего друга целых шесть лет, и если уж говорить по чести, не жаждал видеть и сейчас. Находясь в трудном денежном положении, потеряв даже то малое что имел, он не хотел и не желал смотреть на своего друга, что был успешен и удачлив, как немой укор, как образ того кем он мог стать и кем уже не станет.
Но обстоятельства сложились таким образом, что первое знакомство с барышней Гаврон оказалось не таким победоносным как он того желал, а других идей и уж тем более возможностей, вновь встретиться с ней он не имел. Все же шесть лет его отсутствия не могли не сказаться, город изменился и, утеряв даже те связи, которые были в юности, он понял, что больше здесь никому не нужен. Без денег и без власти он совсем один. Более того, Синицын понял, что одинок он даже сильнее, чем ему представлялось в самых грустных своих перспективах.
Словом, проведя весь день после инцидента в парке в размышлениях бесплодных, и не придумав ничего путного, он не нашел ничего лучше, как воспользоваться помощью друга детства Игнатьева. И наступая на чувство собственного достоинства, он осознал с горечью осознал, что гордость бедняку не по карману.
Конечно, он предпочел бы претворять свой план в одиночку, ведь чем меньше людей знают о том, тем лучше, но выбирать в сложившейся ситуации не приходилось.
— Петя! Ты ли это!? Я уж думал ты к нам ни нагой, как ни как петербуржский житель! — весело воскликнул Игнатьев, впрочем, не без иронии, приближаясь к столику, за которым сидел несколько сконфуженный Синицын.
Надев улыбку, он что есть силы изобразил радость, так что даже уголки губ заболели, и радушно распростер объятия:
— Миша! Михаил! Михал Платонович! Даже не знаю как к тебе теперь обращаться! И бороду отрастил! И усы! И справен стал, и возмужал! Тебя и не узнать! — не без доли зависти воскликнул Синицын, глядя на своего друга, так изменившегося за эти годы.
И если бы все дело было только во внешности… Боль для Синицына была в том, что те внешние перемены, которые произошли с Игнатьевым, всего лишь отголоски внутренних изменений, так как духовное развитие, равно как и его отсутствие такого и даже регресс, неизменно отражаются на лице и теле. Но есть ли перемены в нем самом?
Синицын вдруг почувствовал себя плешивым псом, которого вот-вот лишат даже будки, и испытал почти физическую неприязнь к своему, некогда горячо любимому, другу, с которым совсем недавно стоял на одной ступени, а теперь его уж не догнать.
— Мой друг, неужто, ты не голоден совсем? Грех прийти в ресторацию и не отобедать.
— Я только чай, старая привычка, до трех часов не ем, да и кусок в горло не лезет.
— Брось, тут такой отменный стол. Официант! — И Игнатьев залихватски щелкнул пальцем, подзывая расторопного мальчишку лет пятнадцати не больше.
— Нам бутерброды с паюсной икрой, и рыбное жаркое, и ростбиф, и консоме, и это, как его… Забыл совсем названье… А-а-а, точно! Филе соте неси, и крепкого давай! — крикнул Игнатьев, даже не взглянув в меню, что явно указывало, на то что он знает его наизусть, а значит завсегдатай.
Какой обед без крепкого, пустая трата времени и денег! — и с этими словами Михаил Платонович весело рассмеялся, лукаво глядя на Синицын из под густых прямых бровей.
— Ну что, рассказывай. Как Петербург? Какими судьбами к нам пожаловал? Опять.
Синицын замялся, не зная с чего начать, и пребывая в сомненьях, а стоит ли все затевать и не лучше ли прекратить все, когда б уже не стало слишком поздно?
К счастью подоспел официант. Налили водки.
И выпив рюмку натощак, Синицын понял, что изрядно захмелел.
Закусили бутербродами, и стало легче на душе, и говорить то стало как-то проще.
— Тут такое дело, Михаил, — начал Петр Константинович расхрабрившись, — не от хорошей жизни перебрался я из Петербурга в город Б, не от хорошей.
— Это я итак уж понял, — поддержал Игнатьев, с любопытством глядя на своего друга детства, будто видел его впервые, однако же притом, не забывав положить в рот огромный кусок ростбифа.
— Так уж случилось, — неуверенно начал Синицын, — потом будто передумав, замешкался, но уже через секунду твердо произнес: — я крайне стеснен в деньгах, скажу больше, я заложил именье, и срок по закладным истекает меньше чем через месяц.
— Уж не в долг ли ты просишь? — настороженно спросил Игнатьев, сразу же перестав есть и пристально посмотрев на Петра Константиновича, пожалуй, уже без прежнего дружелюбия и высокомерной теплоты, коей одаривал так щедро лишь назад минуту, своего менее удачливого друга.
— Нет! Что ты! Как можно! Я бы никогда не поставил нашу дружбу выше денег! Поверь, эти дружеские связи для меня вовек ценней всего! — с жаром ответил Синицын, тогда как правда была в том, что должен он был такую сумму денег, которую бы никто не дал взаймы просто так, а закладывать было уже нечего. И, осознавая сей факт с ясностью и ответственностью, потому в долг и не просил.
— Ммммм, — нечленораздельно промычал Игнатьев, правда, уже немного расслабившись.
— Ты мне лучше скажи, знаком ли ты с исправником Гавроном?
— С Гавроном? — изумленно переспросил Игнатьев.
— С Гавроном, исправник есть такой. Да ты наверняка его ведь знаешь. Вот только насколько близко с ним знаком?
— А как же! Кто ж его не знает, можно сказать, второе по важности в нашем глухом уездном городке лицо. Я просто твой вопрос в толк не возьму. Зачем тебе Гаврон? Уж не на службу ль ты собрался?
— Да погоди, не задавай вопросов, дай мне вначале разузнать, — нервно засмеялся Петр Константинович. — И что ты о нем думаешь?
— Да что тут думать, резкий и прямой, и кажется простым, но хитрый и коварный, исправник одним словом, что еще сказать.
— А дочь его?
— А дочь….? — сбитый с толку Игнатьев и вовсе перестал что-либо понимать в этом разговоре, но так как ход мыслей Синицына, больше не представлял для него угрозы, расслабился и из любопытства, даже подался вперед, стараясь предугадать, что дальше скажет тот.
— Да, дочь Гаврона. Что думаешь о ней?
— Да нечего тут думать. Я ее совсем не знаю, может видел в церкви издали, но так уж лично, близко, не знаком. И потом, меня сейчас интересуют барышни другого сорта, понимаешь? — весело спросил Михаил Платонович, а взглядом указал
