Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 114
На Рождество он связался с Василием, который жил под подложным именем в Лейпциге. Олег не стал рассказывать Василию, как ужаснуло его строительство Берлинской стены. Старший брат был уже профессиональным кагэбэшником и не одобрил бы подобной идейной шаткости. Как их мать таила подлинные чувства от мужа, так и братья не делились друг с другом секретами: Олег понятия не имел о том, чем в действительности занимается в ГДР Василий, а Василий не догадывался о том, что творится в душе у Олега. Братья сходили на концерт, где исполняли «Рождественскую ораторию», и Олег остался «под сильным впечатлением». По контрасту Россия вдруг показалась ему «духовной пустыней», где можно слушать лишь одобренных властями композиторов, а «классово чуждую» церковную музыку — в том числе Баха — считают упадочной и буржуазной, поэтому она под запретом.
На Гордиевского глубоко повлияли несколько месяцев, проведенные в Восточной Германии: он стал свидетелем масштабного физического и символического разделения Европы на два враждебных идейных лагеря; он вкусил культурных плодов, остававшихся для него запретными в Москве; наконец, он приступил к шпионской деятельности. «Я очень радовался тому, что уже немного познакомился с работой, которая мне, может быть, предстояла, если я когда-нибудь буду работать на КГБ».
На самом деле он уже на него работал.
Когда Гордиевский вернулся в Москву, ему было велено явиться на службу в КГБ 31 июля 1962 года. Почему же он пошел работать в организацию, навязывавшую стране идеологию, которая уже начала вызывать у него неприятие? Работа в КГБ была очень престижна и сулила заграничные командировки. Секретность соблазнительна. К тому же Гордиевский был честолюбив. А КГБ еще мог измениться. Измениться мог и он сам. Измениться могла и Россия. А зарплата и привилегии были весьма заманчивыми.
Ольга Гордиевская пришла в замешательство, когда узнала, что младший сын собрался вслед за отцом и братом поступить на службу в разведку. Она впервые открыто выплеснула злость и на государственный режим, и на аппарат угнетения, который этот режим поддерживал. Олег уточнил, что будет работать не на внутреннюю, а на внешнюю разведку, на Первое главное управление. Это же элитная организация, туда берут интеллектуалов, которые владеют иностранными языками и выполняют сложную работу, требующую особых навыков и хорошего образования. «Это вообще не похоже на КГБ, — убеждал он мать. — Это разведка и дипломатическая работа». Ольга отвернулась и вышла из комнаты. Антон Гордиевский молчал. Олег не заметил в поведении отца никакой гордости. Уже много лет спустя, осознав весь масштаб сталинских репрессий, Гордиевский задумался: быть может, его отец, который в ту пору уже готовился уходить в отставку, «стыдился всех тех преступлений и зверств, которые были на счету энкавэдэшников, и попросту боялся обсуждать работу КГБ с родным сыном». А может быть, Антон Гордиевский держался за свою двойную жизнь, хранил верность КГБ и был слишком напуган, чтобы предостеречь или отговорить сына.
В то последнее лето, когда Гордиевский еще оставался гражданским лицом, он поехал вместе со Стандой Капланом в летний студенческий лагерь на побережье Черного моря. Каплан решил задержаться в СССР еще на месяц, прежде чем возвращаться на родину, где его ждала работа в StB (Statni bezpeinost) — грозной службе безопасности Чехословакии. Вскоре двум друзьям предстояло сделаться коллегами, союзниками по шпионажу в пользу социалистического содружества. Целый месяц они жили в палатках среди сосен, каждый день бегали, плавали, загорали и разговаривали о женщинах, музыке и политике. Каплан все более критично смотрел на коммунистическую систему. Гордиевскому льстило, что друг делится с ним такими опасными откровениями: «Между нами было полное взаимопонимание и доверие».
Вскоре после возвращения в Чехословакию Каплан прислал Гордиевскому письмо. Посплетничав о девушках, с которыми он недавно познакомился, и помечтав о том, как здорово они с Олегом проведут время, если тот приедет к нему в гости («Мы опустошим все пивные и винные погреба в Праге»), Каплан обратился к другу с весьма значимой просьбой: «Олег, у тебя случайно нет того номера „Правды“, где напечатали стихотворение Евтушенко о Сталине?» Речь шла о стихотворении Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», в котором один из наиболее прямодушных и влиятельных поэтов тех лет обрушивался с откровенными нападками на сталинизм. Поэт обращался с просьбой к правительству — усилить караул у кремлевской стены, «чтоб Сталин не встал» из гроба, и с тревогой говорил о том, что некоторые люди в руководстве страны — «наследники Сталина» — и сейчас «тоскуют о времени старом», об эпохе лживых обвинений и лютого террора против невинных людей. Там были такие строки: «Пусть мне говорят: „Успокойся…“ — спокойным я быть не сумею, / Покуда наследники Сталина живы еще на земле». Когда это стихотворение поместили в официальной газете компартии, оно стало настоящей сенсацией, а потом его перепечатали и в Чехословакии. «У нас некоторые люди отреагировали на него очень бурно, причем с оттенком недовольства», — писал Каплан Гордиевскому. Он писал еще, что хотел бы сравнить чешский перевод с русским подлинником. Но в действительности Каплан посылал своему другу зашифрованный тайный сигнал, который следовало понимать так: он разделяет чувства Евтушенко и, как и поэт, не собирается безучастно мириться с мрачным наследием Сталина.
Краснознаменный институт КГБ, находившийся в гуще лесов километрах в семидесяти от Москвы, носил кодовое название школа № 101. Это звучало ироничной и совершенно непреднамеренной аллюзией на комнату 101 из романа «1984» Джорджа Оруэлла — так там называлась подземная камера пыток, где партия ломала волю заключенных, стращая их тем, чего они боялись больше всего на свете.
В этой школе Гордиевскому вместе с другими ста двадцатью стажерами КГБ предстояло постигать сокровенные тайны советского шпионского ремесла — разведки и контрразведки, вербовки и ведения разведчиков — легальных и нелегальных, агентов и двойных агентов. Еще там знакомились с оружием, овладевали приемами рукопашного боя и методами слежки, осваивали мудреную науку и язык этой странной профессии. Особое внимание уделялось умению заметить слежку и оторваться от нее (на кагэбэшном жаргоне это называлось «проверкой», а по-английски — dry-cleaning, «химчисткой»): по каким признакам понять, что за тобой хвост, и как от него уйти, чтобы этот уход выглядел не преднамеренным, а случайным, потому что объект, который явно «восприимчив к надзору», — скорее всего, обученный оперативник. «Поведение разведчика не должно вызывать подозрение ни у профессиональных, ни у случайных наблюдателей[5], — внушали стажерам инструкторы КГБ. — Если служба наружного наблюдения отмечает, что иностранец грубо проверяется, у нее появляется стимул работать конспиративнее, изобретательнее и настойчивее».
В любой секретной операции самое важное — это умение вступить в контакт с агентом так, чтобы этого никто не заметил, даже если ведется слежка. В западном шпионском обиходе о сотруднике или агенте разведки, который действует незамеченным, говорят буквально, что он «почернел». Проходя испытание за испытанием, студенты школы КГБ должны были установить контакт с тем или иным лицом в точно указанном месте, передать ему или получить от него информацию, попытаться установить, ведется ли за ними наблюдение, и если да, то как именно, как бы невзначай оторваться от преследователей и прибыть в назначенное место безупречно «чистыми». Надзор находился в ведении Седьмого управления КГБ. К тренировочным «проверкам» привлекались профессиональные наблюдатели, виртуозно владевшие мастерством уличной слежки за подозреваемым, и к концу каждого дня студент-стажер и команда наружного наблюдения сверяли позиции и делились впечатлениями. «Проверка» была изнурительной состязательной операцией, которая занимала много времени и выматывала нервы. Гордиевский обнаружил, что у него все отлично получается.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 114
