Но зыбкости не последовало. Несмотря на то что Родик отчетливо видел перед собой знакомую прозрачность, прыжок его с размаху пришелся в стену. Едва не сломав себе шею, в полуобмороке он сполз на пол под аккомпанемент оглушительного хохота обоих бесов. Кваазен оглушительно хохотал оперным смехом, а Геквакен ухал точно филин. В унисон им бесшумно дрожали в подхалимском веселье тени отца демонической девочки.
— На птицу похоже не очень, — продекламировал Кваазен спустя пять минут, едва уняв истерическое веселье. — В том вся твоя проблема, ты бежишь, всегда и постоянно. Нет в тебе силы, не можешь ты исподлобья посмотреть в глаза надвигающейся громаде проблем, хладнокровно подпустить ее поближе, а затем размозжить одним ударом. Или серией — без разницы — всю ее недружелюбную сущность. — Губы его сложились в иероглиф презрения. — И ее отношение к тебе я трактую как рано оформившиеся, но еще неосознанные материнские инстинкты. Она настолько сильная, что ей нужен кто-то слабый рядом, чтобы помогать ему. Все побочные эффекты, о которых ты сентиментально плачешь, к сожалению, потому, что ты слаб, а она сильна… — Полный самых разных сомнений, он покачал головой. — Это можно исправить, конечно, все недостающее можно воспитать, так вы говорите.
— Что с моим другом? — вспомнил самоубийца про Мануа, неуверенно поднимаясь на ноги.
«...вставай, скотина!..»
— Он увидел нечто жуткое там, куда попытался забраться, — улыбнулся Кваазен, обнаружив в руках платиновый портсигар. — Глупец подумал, что можно безнаказанно посетить голову дьявола и вернуться оттуда таким, каким зашел туда.
Теперь у него будет возможность убедиться, что это не так. — Длинная тонкая сигарета вспыхнула сама собой.
— Он придет в себя? — Мануа комом лежал на полу, обмякшее лицо его напоминало плавленый сыр.
«…жив?..»
— В каком-то смысле да, — затягиваясь, сказал черный маэстро.
— Что это значит? — От этих слов стало не по себе.
— В том же смысле, что и ты — не тот, приходя каждый раз в себя после падения из окна, — вмешалась татуировка Геквакена. — Более того, просыпаясь утром, мы уже не те, что вчера. А спустя год мы мало чем напоминаем того человека, который был нами триста шестьдесят пять дней назад. Тот самый обнаженный смысл, который вы так любите во всем искать, состоит в том, что ты в сорок лет можешь проклинать человека, который был тобой в двадцать. — Татуировка почти кричала. — За то, что он неразумно распорядился вашей общей жизнью — тогда. Он приговорил тебя к тому, что есть у тебя сейчас. Он эгоистично оставил тебе дурацкое наследство. Скажи мне теперь, есть ли смысл искать тот самый смысл? Бесплатный совет: делая что-то, думай, каким эхом это отзовется для другого тебя. Того, которым ты будешь. Вот главный смысл.
Во время этой речи Кваазен всласть затягивался длинной сигаретой, пуская в комнату тонкие вьющиеся нити дыма. Последние странным образом не растворялись, а все такие же полноцветные плавно клубились, завязывались в узелки, собирались в загадочные иероглифы и магические узоры. К концу философических воплей татуировки нитей стало очень много, весь этот удивительный клубок копошился в метре от Кваазена, который лениво созерцал происходящее.
— Бывает так, — продолжил черный маэстро, как только татуировка попыталась сделать секундную паузу. — Ты звонишь кому-то, кого хочешь слышать, притом это «слышать» может быть особого характера. Тебе не отвечают, и ты один на один с отравительными гудками, каждый следующий — длиннее предыдущего. Ты идешь к соседу, стучишь в его дверь, тебе срочно нужно одолжить денег или поговорить. Но и там слышишь лишь тишину. Ты идешь домой, хочешь выпить кофе, варишь его, открываешь холодильник, чтобы добавить последний ингредиент — молоко, но его нет, а ты не можешь пить кофе без молока… — Родик вздрогнул, это было на него очень похоже. — Ты начинаешь остро ощущать одиночество, понимать, что ты один в мире. Ты чувствуешь свою прозрачность, осознаешь, что все это неспроста. Ты лезешь за сигаретой, но и курево закончилось. Я могу сделать, что так никогда не будет. Всегда будут молоко, сосед, кто нужно — будет брать трубку, и сигареты не будут кончаться. Поверь, это важно, какой свет светофора горит для тебя. Он может быть всегда зеленым. И не только он.
«…и здесь всегда горит зеленый свет, даже если он красный...» — вспомнил самоубийца Сашку.
После этих слов Мануа резко пришел в себя, лицо его отливало удивлением.
— О, это надо отметить! — возопила татуировка, и виски уже привычным образом было разлито по стаканам. — И друзья твои не будут падать в обморок в самые неподходящие моменты. — Нарисованная физиономия зашлась в ухающем смехе.
Все выпили вслед за блондинкой. Ее спинной глаз по-прежнему томно моргал в сторону Роди-ка.
Кваазен изловил за хвост сложно сплетенный дымный шар, плавно вращающийся в метре от него и от пола, и утопил его в стакане Мануа, на секунду обнаружившись у того за плечами.
Родик был уверен, что маэстро ни на мгновение не сдвинулся с места, но нечто похожее на маэстро мелькнуло за его другом.
Мануа выпил последний.
Глаза его отчаянно захмелели.
— Иван Нирванович, — покачал головой Кваазен. — Я думаю, вы-то правильно поняли смысл нашего диалога и сможете вразумить нашего общего друга.
Лицо Мануа выразительно отливало глупостью.
— Нирван Иванович, — протянула татуировка. — Вы уж постарайтесь донести до юношеского сознания уникальность ситуации и глобальность выбора. Как говорится, собственное счастье часто призрачно.
— На нашем мужском пути, там или здесь, в независимости от того, куда мы пойдем или даже не пойдем, будь то лево или право, верх или низ, почти везде нас ждет та или иная женщина. — Мануа приподнялся на цыпочки, лицо его исказила тяжеловесная мудрость. — Она в зависимости от наших или ее предпочтений может стать нашей или не стать. Быть с нами долго или не очень, но она есть везде и всегда будет… разная… — Кваазен улыбался и стряхивал пепел на пол, а тот словно разбегался в разные стороны. — В этом смысле женщины преследуют нас, как и мы — женщин. Всем нам быть с кем-то, и в разное время душа желает разного. Но кольцо на палец, ритуальный символ единения душ, надеть мы должны единожды. — Мануа поднял палец, пустовато поглядывая на самоубийцу. — И эта женщина должна быть уникальной, и в голове нашей не должно быть сомнений. Понимаешь?
— Что же сейчас мучает меня, если не сомнения? — Родик качал головой из стороны в сторону, так помогая себе сохранять собственное мнение.
«...пошел ты со своим символом...»
— Слабость, — точно сплюнула татуировка.
— Трусость, — вторил Кваазен, выходя из-за стола. — Любое счастье — мощная энергия, настолько мощная, что способна разрушить земной шар, поверь мне на слово, это не метафора. Для чьей-нибудь маленькой головы это, может, не только слепящий восторг, но и испытание, и адская боль. Ты не знаешь своего счастья, поэтому бежишь от него. Ты не знаком с ним, ты не привык, и ты его боишься.
