И вот облако оказалось над нами, я успел подумать, что осенний лес и вправду осыпал нас увядшими листьями, прежде чем обнаружил, что это была не мертвая листва, а живые существа, порхающие среди нас, бьющие легкими крыльями, украшенными узорами всех цветов. Мы оказались посреди бескрайнего моря бабочек.
Их, должно быть, были миллионы. Шторм, разразившийся где-то далеко от деспотического штиля, держащего нас в своей хватке, утащил бабочек с некоего острова и увлек далеко в море. И теперь в поисках места, где приземлиться, они нашли наш отмеченный печатью смерти корабль. Они устало опускались повсюду, облепили такелаж, все канаты. Слоями покрывали обвисшие паруса, пока те не превратились в яркие гобелены. За несколько минут корабль стал неузнаваемым, покрылся живой дышащей массой, ищущей отдыха на «Летящем по ветру».
И на нас они садились, словно человеческая кожа ничем не отличалась от мертвого дерева, канатов и парусины. До нас дошло, что бабочки тоже страдают от жажды. Они тыкались в нас своими хоботками в поисках капельки жидкости на потной коже. Уколы были не такими болезненными, как пчелиные укусы или жжение от комариного жала. Но их нападение вскоре вызвало нестерпимый зуд и покалывание, доводившие нас до безумия. Как только мы расслаблялись, бабочки облепляли нас, в поисках влаги садились в уголки губ, глаз, которые приходилось закрывать. Стоило открыть рот, чтобы, издав вопль ярости, отогнать их прочь, как они уже сновали между зубами и облепляли язык, а взмахи крыльев щекотали нёбо.
Ослепленные, отхаркивающиеся, пошатывающиеся, мы лупили руками по воздуху. Бабочки восприняли нас как свой последний шанс. Ничем их было не отогнать. Без колебаний они летели навстречу своей гибели. Мы давили их на щеках, лбах, бровях. По-моему, в безумии мы все могли окончить свои дни, прыгнув в море, лишь бы избавиться от этих бабочек, но вода вокруг корабля тоже кишела ими. «Летящий по ветру» стоял словно гроб на усыпанном цветами церковном полу.
Быстро приоткрыв глаз, чтобы добраться до борта, я увидел одного из товарищей по несчастью, его синее лицо и череп были наполовину скрыты под бабочками. Я забыл об опасности, которой мы подвергались, не устояв перед очарованием и красотой этого зрелища: красивый округлый синий череп, на котором, медленно взмахивая полураскрытыми крыльями, уселись лимонно-желтые бабочки. Темные глаза, уставившиеся вперед, полускрытые трепещущими крыльями.
В отличие от меня канак, похоже, был совершенно спокоен. Но было ли причиной этого безропотное приятие своей судьбы, я так и не узнал. В следующий миг мне в лицо брызнул фонтан воды. Один находчивый канак кинул за борт ведро и теперь обливал и себя и других. Мы быстро последовали его примеру, и только тогда нам удалось освободиться от кишащих бабочек.
Но борьба не окончилась. Еще час бабочки пытались садиться на наши лица и голые торсы в поисках влаги. Но потом сдались. Мы в изнеможении опустились на палубу, сплошняком покрытую липким слоем раздавленных и захлебнувшихся бабочек. И все живое на борту как будто вновь предалось ожиданию.
Мой взгляд задержался на гамаке с раненым канаком. Ослабленный, он оказался беззащитным. И теперь был заживо погребен под вибрирующей горой мерцающих тонких, как бумага, крыльев. Мы подбежали к нему с ведрами, облили водой, горстями принялись раскидывать бабочек, сомневаясь, жив ли он. Раненый поступил очень мудро, защитив лицо руками, — так мы его и нашли. Грудь вздымалась. Он еще дышал.
Мы расчистили место на палубе и положили его рядом с собой. В каюте я взял для него простыню, для остальных же принес рубашки. Трап, переборку, пол у закрытой двери каюты толстым слоем покрывали бабочки, равно как и весь корабль. Мне пришлось счищать их с ручки двери, чтобы войти внутрь, и они тут же слетели с переборки, чтобы последовать за мной в новое неисследованное пространство. Джим лежал в центре стола, где я его и оставил. Они уселись на его белые волосы, словно приняв за живого. Как будто устроили ему овацию своими прекрасными крыльями: хотя этот человек ничего не мог им дать, но зато он не страдал от их навязчивого присутствия.
Я оставил Джима на месте и вернулся на палубу, отряхиваясь от нового слоя бабочек, облепивших мне лицо в каюте. Так мы и сидели, в рубашках из капитанского и моего собственного рундуков.
На палубе мы провели остаток дня. Там же спали ночью. Бабочки больше не шевелились. Воды не было. Клубни таро тоже кончились.
Все в мире как будто закончилось, не только ветер. Остались только мы и миллион бабочек. Все прочее утонуло. Море прекратило дышать, мы покоились на его мертвой груди. Вскоре и наши сердца перестанут стучать.
Я не суеверен и не знаю, суеверны ли канаки. Наверняка да, или, точнее, то, что они называют верой, мы зовем суеверием. Но я чувствовал, что штиль, стиснувший нас мертвой хваткой, был наказанием, не за то, что мы совершили, не за то, что совершил Джек Льюис, ибо, если в том мире есть Судия — в чем я лично сомневаюсь, — Джек Льюис уже перед ним предстал.
Он был наказанием за то, что совершил я.
Случай сделал меня капитаном «Летящего по ветру». Я не был готов, я был молод. Но это не оправдание. Капитан есть капитан, а я не оправдал…
Я сидел в каюте с Джимом и узелком жемчуга. Думал о себе, не о команде. Если мысль о канаках и всплывала у меня в голове, то только от страха, что они помешают моим планам.
Ну а что мне было делать? Разве я повелевал ветром, разве в моей воле было заставить его подчиняться моим командам? Как я мог быть виноват в том, что штиль поразил нас, подобно проклятию?
Я решил, что у меня, верно, жар, во всем виноваты жажда, удушающий зной, вялые взмахи крыльев бабочек, вид свинцового моря, синее небо днем, далекие звезды ночью — все это повлияло на мой рассудок и направило мысли не в ту сторону.
Кому дано познать природу? Почему ветер неожиданно стих?
Может, природе все равно, живы мы или умрем?
Насколько проще обвинить себя самого.
Я встал и спустился в каюту, взял узелок с жемчугом, вернулся на палубу и забросил жемчуг настолько далеко, насколько позволяли силы.
Только так, думал я, можно загладить свою вину и наконец освободиться от Джека Льюиса, потому что он все еще был на борту. Я странствовал с тенями. Жил в мире призраков. И все же я и сегодня считаю, что в моем поступке был смысл. Освободив руки от того, что им не принадлежало, а разум от легкомысленных фантазий, я обрел право называться капитаном. Теперь я знал, что составляет честь и единственную обязанность капитана: привести свой экипаж в гавань живым.
Я швырнул свои мечты о будущем за борт. У меня осталось лишь одно желание: пусть нагрянет шторм и вырвет нас из этого штиля, где мы застряли, как в застывшей лаве.
Стоя у борта, я глядел на море, но его поверхность не менялась. Я повернулся и посмотрел на канаков, которые, понурившись, сидели на палубе, на раненого, распростертого между ними. Они совсем повесили голову, в полузабытьи из-за давящей духоты.
